после работы. За окном виднелся неприветливый город. Редкий ночной снег, оледенев, серебрил крыши. Вдали, в легком тумане, угадывалась серая гладь залива. Тянулась оттуда запоздалая, колеблющаяся нитка птиц.

«Это и есть вы, — сказал Сфорца. — Вы сами. Просто фамилия другая. Я не требую тайны — рассказывайте кому хотите. Главное — работа. Ведь мы пишем не для себя. Во всяком случае, не только для себя».

Климов оглянулся на мольберт. Небесный цвет был хорош. Он был хрупок и холоден. Разумеется, это будет бульвар. Тот самый, что у павильона. Будет каменная, промерзшая за ночь земля, будут лужи, темнеющие первым, еще не раздавленным льдом. На асфальте выступит изморозь. Люди будут сутулиться и поднимать воротники. Климов видел, как проступают их съежившиеся фигуры в нижней части полотна.

Это будет отличная картина. Он знал, что никогда не напишет ее. Стоит прибавить хотя бы один мазок к уже сделанному, стоит пунктиром наметить хотя бы одну линию — и сразу же небо потеряет глубину, станет плоским, как доска, выкрашенная голубой масляной краской. Живой, осенний цвет истончится до паутинности и застынет — мертвенно-неподвижный, натужный, искусственный — будет кричать о том, что могло бы быть, и чего, к сожалению, нет и никогда не будет.

— Это все равно, что писать только первую главу романа, — сказал он вслух.

В мастерской Сфорца висели картины без неба. Сумрачные дома и над ними — жаркий, белый грунт. Пирог без начинки. Больно было смотреть на них. Эти картины уже не будут окончены. Они не выйдут из мастерской. Их никто не увидит. Словно ребенок родился и умер в один и тот же день.

Климов подумал. Нехотя подошел к мольберту. Деньги прилипали к подошвам. Еще подумал. Поколебавшись, выбрал плоскую кисть, взял на нее черной краски и сверху, ровными полосами, начал замазывать холст — плотно, без единой щели.

Потом он аккуратно положил кисть и посмотрел, склонив голову набок. Мольберт жирно блестел, как копировальная бумага. И ничто не пробивалось из-под этой густой и радостной черноты.

— Я же не могу всю жизнь писать одно небо, — сказал он.

Всего было пять картин. Они висели вместе, в огороженной части зала.

Климов поднимался в четыре утра, с закрытыми глазами пил чай на темной кухне, шатаясь от слабости, спускался в ледяную ночь — брел через весь город к павильону под слабыми сиреневыми фонарями. Транспорт еще не ходил. Шаги отдавались в пустых подворотнях. Редкие машины упирались фарами в его согнутую фигуру.

Он шел по бульвару, где скорченные деревья царапали под ночным ветром звездное небо, пересекал пустынную мостовую и поднимался по широким белым ступеням.

Павильон в это время был еще темен. Высокие двери заперты.

Он всегда приходил первым.

Обнаженные статуи по бокам здания, в белизне своей выхваченные из темноты прожекторами, как люди, замерзали в неестественных позах.

Климов прислонялся к дверям и, подняв воротник, глубоко упрятав руки в карманы негреющего пальто, ждал. Короткие канареечные машины изредка тормозили, оглядывая его.

В семь часов являлся служитель в дубленке. Совал в скважину обжигающие железом ключи. Буркал: «Проходи», — Климов, стуча зубами, вваливался в теплое нутро вестибюля, лихорадочно дрожа, прислонялся к горячим батареям, впитывая их резкое, долгожданное тепло.

Потом доставал скомканную десятку.

— Ненормальный, — бормотал служитель.

Десятка исчезала.

— Это сделал я, — беззвучно говорил ему Климов.

— Ненормальный.

Служитель зажигал свет. Отпирал выставочные залы. Климов, повесив пальто в пустой гардероб, сразу же шел сквозь всю анфиладу, к огороженной стене, — замирал напротив.

В одиннадцать большие помещения заполнялись тихой, несуетливой толпой. Климова обступали. Теснили — просили подвинуться. Он стоял, сжав тонкие губы. Его о чем-то спрашивали. Он не обращал внимания.

Времени не существовало.

Он стоял до закрытия. Не сходя с места. Молча и упорно. Держа веревку ограждения побелевшими пальцами.

Дежурные его не беспокоили — была просьба Сфорца.

Серый дневной свет шел из высоких окон. Небо над городом было затянуто тучами, уже распухающими от сухого, колючего снега.

Малый апокриф

ВРЕМЯ ТЕМНОТЫ

1

Я гляжу: сыграли куклы

В развеселую игру.

И четыре белых куклы

Закачались на ветру.

Как из праздничного сыра,

Головы - в почине дня.

Я смотрю на них с улыбкой:

Место есть и для меня.

На веселую лужайку

Мне приятно поглядеть.

Меж еловыми столбами

Куклам радостно висеть.

2

Бил барабан в ночи, в тумане,

И пух лежал на барабане.

И поднимался сладкий дым

Над миром тихим и больным.

Печальным строем - дураками

Маршировали тараканы,

И открывал огромный рот

Их повелитель - Идиот...

Зачем зелеными ночами,

Зачем они идут печально,

Зачем печально так идут,

Как будто чувствуют беду?

Идут прославить - Таракана,

Тмутараканского болвана...

Бил барабан бессонной трели,

Безумно тополя летели,

И равнодушен был и глух

Безумный тополиный пух.

Я этой трелью околдован,

И у меня одна тоска:

Бежать из Каменного Дома,

Где бродят трели у виска.

Нет! Власти нет без поклонений!

Нет царствия без песнопений!

Нет верности без черной ржи!

И нет любови безо лжи!

И день и ночь - одна картина:

Республика и гильотина.

Монархия - ее сестра

Все греет руки от костра.

Идут печально к барабану

За тараканом тараканы...

Народы плачут или дети?

Вожди страдают или тени?

В зеленых сумерках столетий

Темны у времени ступени.

А под луной - открытый лести,