И, вспомнив, что у основателя династии эллинистического Египта, была кличка Лаг, добавила:

— Зайцева.

— Я знаю, кто ты, — мелодично прожурчал самозванец, рассыпав своими изумрудными очами сотни искр.

У меня не хуже — стараясь не поддаваться нажиму на волю, мысленно похвасталась Ольга. Правда, искры из глаз у неё пока не брызгали, но, какие её годы?

Тут она заметила, что лук в правой руке безвольно повис. А собравшиеся в левую блисковицы елозят, смотавшись едва ли не в клубок. Обе руки бездействовали, словно их отшибло. Неимоверных усилий стоило прижать подбородок к груди и выдохнуть, как в последний раз. Дыхание приставника дотянулось до оберега Сумерлы самым краешком, но этого хватило, чтобы опомнились руки. А блисковицы вырвались из кулака и повисли в воздухе по стойке смирно.

Тут ей ни с того, ни с сего припомнился их поход с Гатой по своим следам. Опередив новый удар ворожбы, Ольга успела протащиться вперёд: пять коротеньких неимоверно тяжких шагов. Улыбка зеленовласого чаровника стара ещё обворожительней. Он протянул к ней руки, посчитав, что дело сделано — собственно, имел на это право. Ощутив, что шестого шага ей не сделать, она всем телом качнулась назад, чтобы передвинуть ногу. Очень надеясь, что попала в собственный след.

По ряске пробежали морщины волн. Загар на лице домогавшегося духа сменился на зеленоватую бледность. Стало капельку легче, и Ольга ещё отступила. Судя по акульему оскалу ещё недавно столь неотразимого кавалера, попала тика в тику. Зная по собственному опыту, что в межмирье водятся умельцы путать следы, она поспешила сделать ещё два шага — и снова полное попадание.

Водный дух — кем бы он там ни был — распсиховавшись, не удержал под контролем наведённый облик. Дивного разреза изумрудные глаза, теряя веки с ресницами, надувались желтушно-белыми пузырями жевательной резинки. Шикарная шевелюра съежилась до жидкого кустика каких-то грязных водорослей. Про тело и говорить тошнотно: вставшая на дыбы горбатая жаба.

— Лучше красавцев хуже нет, — машинально припомнилась Веткина шутка.

— Подари свой лук, — хлопая ластами по круглому бородавчатому пузу, принялся клянчить у приставника дух чего-то там. — Подари-подари-подари, — в такт хлопкам заканючил отъявленный нахал.

— Чем стрелять-то будешь с такими ластами? — искренне удивилась Ольга на последнем пятом шаге.

И оказалась рядом с какой-то полуразрушенной мельницей — догадалась по её щербатому скрипучему колесу. Из-под которого вынырнул очаровательный кудрявый карапуз:

— Тётя, подари лук.

Маленький, бедненький, с посиневшими от холода губёшками. Дрожавший, еле державшийся на воде. Огромные голубые глаза над пухлыми щёчками заплывали слезами — первая прокатилась по щеке, и малыш горестно хлюпнул носом. На Ольгу накатила волна такой жгучей умильной жалости, что рука сама потянулась к оберегу лучницы.

— Ой! — подпрыгнула от неожиданности разнюнившаяся дурочка.

И с удивлением воззрилась на трёх зависших у лица блисковиц. Те уставились на неё своими жалами, словно интересуясь: тебе хватит для вразумления или ещё разок укусить?

Это же ребёнок — мысленно воззвала она к совести безжалостных паразиток — он плачет. Хотелось схватить их поперёк древка и переломить о колено — так разошлось сердце в праведном женском гневе. В голове помутилось от жаркой беспробудной ярости.

Но блисковиц не впечатлил ураган её эмоций. Они позволили хозяйке сделать несколько шагов в сторону тянущего к ней ручки малыша. На пятом шаге к троице бунтарей присоединись ещё несколько стрелок. Набросились на безмозглую дурищу всей стаей, норовя выклевать глаза. Она рефлекторно отпрянула назад: шаг, второй третий. Судя по наступившему просветлению в мозгах, по собственным следам. Четвёртый шаг сделала уже в здравом уме и твёрдой памяти:

— Подари! — капризно проскрипел малыш совсем не детским басом.

— Подгузник смени, — с облегчением выдохнув, посоветовала Ольга и сделала последний шаг.

Оказавшись в просторной горнице, убранной в стиле допетровских реформ по обмену русской самобытности на европейскую самоидентификацию. Бревенчатые стены завешены восточными коврами, пестревшими всевозможными узорами и красками. Вдоль длинного стола узкие лавки с резными спинками. Такое же деревянное кресло, покрытое шкурой белого медведя, голова которого служила хозяевам подножьем.

На столе разнообразные блюда с ендовами — судя по всему, накрыто к приёму пищи. Наборные слюдяные оконницы, перечерченные вдоль и поперёк тёмными полосками из металла. Внушительные с виду дубовые двери. И, само собой, иноземные напольные бронзовые подсвечники с горящими свечами. Ну — подумала Ольга — тут будет не младенец, а какой-нибудь совершеннолетний обольститель.

А она, между прочим, уже второй день замужем. Поэтому думать только о супружеской верности — настраивала себя путешественница по миркам Нави. И упрямо шагать туда-обратно для следующей смены декораций. Что, кстати, лучше сделать загодя — поспешно отмерила она пять шагов вперёд и четыре обратно.

Однако на этот раз её не искушали и не жалобили — в горницу вошла старая женщина с высоким посохом в руке. В шитом серебром лазоревом опашне. Само собой, в белоснежном покрове на голове и шапке, опушённой горностаем. Несмотря на весьма почтенный возраст и кучу морщин, женщина была красива — чем в межмирье никого не удивишь. Как только дух достаточно вызреет, чтобы наводить на себя мороки, он тут же становится записным красавцем или писаной красавицей.

Женщина посмотрела на залётную гостью так, словно давно её ожидала. И не вполне довольна опозданием. Однако милостиво махнула рукой на лавку и повелела:

— Садись.

— Спасибо, — вежливо отказалась Ольга, — я постою.

— Сядь, говорю! — властно приказала якобы хозяйка якобы терема, пристукнув посохом об пол.

— Ай донт андестенд, — выкрутилась Ольга, ибо язык не поворачивался хамить пускай притворной, но всё же старой женщине.

— Юродствуешь? — холодно усмехнулась та. — Вновь навздела на себя непотребную кличку Лёка? Как не билась с тобой, а ты всё одно так и не восприяла своё поименование.

Отругала и медленно величественно опустилась в кресло. Этот голос — узнала его Ольга — эти ни с чем несравнимые интонации. Эта отповедь, довольно чувствительно задевшая за живое…

— Гата? — неуверенно буркнула она.

Дёрнулась, было, исполнить повеление подойти к лавке и сесть. Но, с места не сдвинулась: когда тебя дважды пытались развести на одном и том же, в третий раз ты обязательно усомнишься. Если не окончательно безнадёжно туп.