Шрифт:
Закладка:
– Где таскался? – грубо и шало спросил мужик. – Воровать пришел, благо народ в поле?
– Зачем воровать? – ровно и скромно отозвался нищий. – У меня шесть человек детей было, свой дом, хозяйство…
– Слепой, слепой, а небось сколько натаскал перьев, прутьев у свою яругу!
– Зачем? Я в черной работе на шахтах харцызских десять лет работал…
– Энто не работа. Энто…
– Ты лишнего не говори, – не возвышая голоса, не поднимая ресниц, сказала хозяйка и перекусила нитку. – Я похабного не слушаю. От мужа еще не слыхала.
– Ну, молчи, не буду… барыня! – сказал мужик. – Низвините… Я тебе вспрашиваю, – сказал он, нахмуриваясь, нищему, – какие такие шахты, когда земля не сеяна, не скорожена?
– Да ведь, конечно… у кого она есть, к примеру…
– Погоди, я тебе умней! – сказал мужик, хлопнув ладонью по столу. – Отвечай на вопрос: в солдатах служил?
– Ундер-цер десятого гренадерского малороссийского генерал-фитьмаршала графа Румянцева-Задунайского полка… Как же так не служил?
– Молчи, не вякай лишнего! В каком году взяли?
– Семьдесят шестом году, в ноябре месяце.
– Ничем не был провинён?
– Никак нет.
– Начальство ублажал?
– Не мог того не делать. Присягу примал.
– А это что за шрам на шее? Понял ай нет, куда я вижу? Это я его испытываю, – сказал мужик, угрюмо двигая бровями, но меняя властный тон на более простой и обращая к хозяйке свое шальное лицо, золотисто освещенное сквозь табачный дым закатом. – Я его насквозь вижу… Не лаптем щи хлебаю!
И опять нахмурился, взглянув на нищего:
– Перед святым крестом-евангелием преклонялся?
– Так точно, – ответил нищий, успевший выпить, вытереться рукавом, сесть опять прямо и придать своему лицу и туманным глазам бесстрастное выражение.
Мужик мутно оглядел его:
– Встать передо мной!
– Не шуми. Тебе сказано ай нет? – спокойно вмешалась хозяйка.
– Постой ты за ради Бога, – отмахнулся мужик и повторил: – Встань передо мной!
– Да что-й-то вы, ей-богу… – забормотал было нищий.
– Встать, тебе говорят! – крикнул мужик. – Я тебе вопрос сделаю.
Нищий поднялся и переступил с ноги на ногу.
– Руки по швам! Так. Пачпорт есть?
– Да ай вы урядник, что ли…
– Молчи, не смей так со мной балакать! Я умней тебе! Я сам тянулся. Показывай сию минуту!
Покорно, поспешно отстегнув крючки армяка, потом овчинной куртки, нищий долго рылся за пазухой. Наконец вытащил завернутую в красный платок бумагу.
– Подай сюда, – отрывисто сказал мужик.
И, развернув платок, нищий подал ему истертую серую книжечку с большой сургучной печатью. Мужик неловко раскрыл ее корявыми пальцами и, делая вид, что читает, далеко отставил от себя, откинулся и долго смотрел сквозь дым и краснеющий свет зари.
– Так. Вижу. Все в аккурате. Бери назад, – с трудом сказал он спекшимися губами. – Я беден, беден, я, может, другую весну не пашу, не сею… меня люди зарезали, я у него, у собаки, в ногах валялся… а мне, может, цены нету… А что наворовал, сказывай, а то убью сейчас! – крикнул он свирепо. – Я все знаю, все прийзошел… сам в смоле кипел… Жизнь нам Господь дает, а отымает ее всякая гадина… Давай сюда мешок, и боле никаких!
Хозяйка только головой качнула и отклонилась от вышивки, разглядывая ее. Нищий пошел к двери, подал мужику и мешок. Мужик взял, положил возле себя на скамейку и, приминая его, сказал:
– Правильно. Теперь садись, давай побалакаем. Я все эти дела разбяру. Я свою ревизию сделаю, не бойся!
И замолчал, уставившись в стол.
– Вясна… – пробормотал он. – Ах, да разнесчастная субботушка, нельзя в поле работа́ть… Делай! – крикнул он, стараясь щелкнуть пальцами. –
Пошла барыня плясать,
Голубые пальцы…
И опять замолчал. Хозяйка заглаживала наперстком вышивку.
– Я корову пойду доить, – сказала она, поднимаясь с места. – Огня без меня не вздувайте, а то еще пожару спьяну наделаете.
Мужик очнулся.
– Господи! – воскликнул он обиженно. – Хозяюшка! Да неужто мы… Об мужу небось скучились?
– Это не твоя печаль, – сказала хозяйка. – Он в городе, по делу. По кабакам не таскается.
– Потаскаешься! – сказал мужик. – Что ж мне, ай под дорогу теперь выходить? Вам, чертям, богатым, хорошо…
Хозяйка, захватив подойник, вышла. В избе темнело, было тихо, и розовый свет разливался в темноте, мягкой, весенней. Мужик, облокотясь на стол, дремал, насасывая потухшую цигарку. Нищий сидел смирно, неслышно, присклонясь к темному простенку, и лица его почти не было видно.
– Пиво пьешь? – спросил мужик.
– Пью, – послышался негромкий ответ.
Мужик помолчал.
– Бродяги мы с тобой, – сказал он хмуро и задумчиво. – Сволотá несчастная… побирушки… Мне с тобой скушно!
– Это правильно…
– А пиво я люблю, – опять помолчав, громко сказал мужик. – Не держит, стерва! А то бы я и пива выпил… и закусил бы… у меня язык намок, есть хочется… Закусил бы и выпил… да… А эта, хозяйка, хороша лицом! Мне бы такую-то на пристяжку, я бы… Ну, ничего, сиди, сиди… Я слепых уважаю. Придет престольный праздник, я их, слепых-то, бывало, человек двадцать за стол посажу, у нас двор был – поискать такого-то! Они мне и стих споют, и покланяются… Стихи можешь петь? Про Алексея божьи человеки? Я этот стих долюбаю. Бери чашку, – своей угощу…
Взяв из рук нищего чашку, он поднял ее на слабый свет зари и налил до половины. Нищий встал, низко поклонился, вытянул чашку до дна и опять сел. Мужик потащил к себе на колени его мешок и, развязывая, забормотал:
– Я тебя сразу пенял… У меня, брат, денег хватит, я тебе не ровня… Я их хладнокровно проживаю… пропиваю… В год по лошади пропиваю, по хорошему барану прокуриваю… Ага! Накололся на мужичка, понял, кто я такой? А мне тебе жалко… Я понимаю! Вас, таких-то, тыщи весеннее время идут… Грязь, чи́чер, ни путя ни дороги, а ты иди, кланяйся… да еще не то дадут, не то нет… Брат! Разя я не понимаю? – спросил мужик горько, и глаза его налились слезами.
– Нет, вешнее время ничего, хорошо, – тихо сказал нищий. – Идешь полем, большаком… один, как есть… Опять же солнушко, тепло… Правда, большие тысячи нас таких-то идут.
– Я две лошади пропил, – сказал мужик, выгребая из мешка корки, вытаскивая жилетку, коленкор, штаны и лапоть. – Я все твои хрунки, лохмотья несчастные разберу… Стой! Брюки! Это я у тебя, с деньгами справлюсь, обязательно куплю… Сколько?
Нищий подумал.
– Да я бы за два отдал…
– Трояк дам! – сказал мужик, поднимаясь, подсовывая под себя штаны и садясь на них. – Мои! А лапоть где другой? Совсем новый, – значит обязательно украл… Ну да уж лучше воровать, чем так-то, не хуже меня, сердце себе терзать вешнее время, с голоду околевать, сенцы последние раскрывать, когда последний пастух и тот при делу… Я лошадь пропил, а она, скотина-то, дороже человека сто́ит… Ай я не пахарь, не косец? А теперь пой стих, а то убью сейчас! – крикнул он. – Мне с тобой скушно!
Дрожащим, скромным, но привычным голосом нищий запел из темноты:
Жили-были братья ро́дные,
Богом Христом братья сводные…
– Ах, да и своднаи! – высоко и жалостно подхватил мужик, надрываясь.
Нищий ровным церковным напевом продолжал:
Один беден-скуден,
У гною-проказе…
– А другой бога-атый! – не в лад, заглушая его, со слезами в голосе подхватил мужик. – Сердитей! – крикнул он, срываясь. – Мине горе съело, у всех людей праздник, у всех людей севы, а я грызу землю, она, родимая, другую весну у меня пустуя… Подай
