а самурайская несгибаемость – с интеллигентской рефлексией. И это не столько результат внешних воздействий, сколько предопределенная сконцентрированность на внутренней жизни каждого человека в отдельности и народа в целом, во многом связанная с бытием нации, на протяжении более чем тысячелетия изолированной от внешнего мира. Впрочем, самопознание не всегда связано с географическим изоляционизмом. Достаточно вспомнить знаменитые строки Гёте из его статьи о Шекспире: «Наивысшее, что может достичь человек, это осознание своих собственных убеждений и мыслей, познание самого себя, которое ведет к истинному познанию духа и мыслей других». В конце концов каждый человек – это обитаемый остров, но кто населяет его, какие мысли и чувства, зависит от множества причин. Японцы сохранили личностную обособленность от других, несмотря на видимость коллективной, корпоративной жизни и историческую необходимость принимать не ими созданные правила. Но, похоже, они познали себя столь глубоко, что оказались способны к познанию не только внутренней, но и внешней жизни других народов.

Нескоро принимающие решения, непросто и в высшей степени избирательно допускающие до дружеского общения, они умеют держать данное слово и дорожат человеческими отношениями. Они знают, как важно «сохранять лицо» – для японцев это не эвфемизм, не фигура речи, но этический императив, который выше любых меркантильных интересов. Мы не настолько отличаемся друг от друга, чтобы сообща не восхищаться произведениями Л.Н. Толстого, Ф.М. Достоевского, Исикавы Такубоку или Кобо Абэ, но и не настолько схожи, чтобы понимать их совершенно одинаково. У нас разное отношение к ритуалам и символам человеческого поведения. Разное отношение к миру, во многом связанное с различным соотношением человека и пространства – безбрежного в России и ограниченного в Японии. Наверное, поэтому нам легче сделать новое, нежели довести до совершенства привычное. Поэтому при видимом сходстве неизбежно проявятся трудности перевода.

Впрочем, похоже, у нас появилась общая надежда. Как писал замечательный японский художник и поэт XVIII века Бусон: «Я поднялся на холм, / Полон грусти – и что же: / Там шиповник в цвету» (пер. В. Марковой).

Декабрь 2016

Средство овладения судьбой

Что бы ни писали об Андре Мальро при его жизни и особенно после его смерти (он ушел 23 ноября 1976 года, едва отметив свое 75-летие), в историю культуры он вошел как один из самых важных персонажей XX века. Его репутацию не смогла разрушить ни разоблачительная книга Оливье Тодда, вышедшая в 2001 году, ни язвительные суждения современников, ставивших под сомнение его искренность и добропорядочность. Приведу лишь цитату из выдающегося французского философа Раймона Арона, заметившего, что Мальро «на треть состоит из гениальности, на треть – из фальши и на треть – из непостижимого».

Не то чтобы его биографическая легенда была неколебимой. Просто из нее нельзя выбросить то, что происходило на самом деле. И эта реальность его поступков и деяний перевешивала любые пересуды и домыслы. И даже расследования, щеголяющие достоверностью. Вовсе не случайно Шарль де Голль сказал, что само присутствие Мальро рядом с ним создает ощущение, что он застрахован от посредственностей.

Выставка «Голоса воображаемого музея Андре Мальро», созданная в ГМИИ имени А.С. Пушкина под дерзновенным кураторством Ирины Антоновой, раскрывает не только интеллектуальную историю выдающегося литератора, философа искусства, борца за освобождение Георгия Димитрова, участника Гражданской войны в Испании, героя Сопротивления и министра информации и культуры в правительствах де Голля, но и природу важнейших идей XX столетия, к которым Мальро имел самое непосредственное отношение. Эту экспозицию можно было назвать «Апологией Мальро», несмотря на то, что она отражает все крутые повороты его жизни, в том числе и те, что привели его от левых, почти коммунистических взглядов к голлизму, традиционно считающемуся правой, консервативной политической доктриной.

Как известно, Мальро еще в студенческие годы увлекся не только восточными культурами, но и идеями китайской революции. Шанхайские события 1927 года стали неотъемлемой частью романа «Удел человеческий», за который в 1933 году он получил Гонкуровскую премию. Когда Мальро приехал в СССР на учредительный съезд Союза советских писателей, Сергей Эйзенштейн уговаривал его начать работу над экранизацией этой книги, а музыку к будущему – так и не состоявшемуся – фильму собирался сочинять Дмитрий Шостакович. Мальро произнес на съезде пламенную речь, за которую впоследствии его нередко упрекали, прежде всего за пассаж о строительстве Беломорско-Балтийского канала, но он был искренне увлечен революционным творчеством и гениальностью своих советских друзей. Сохранились его фотографии с Борисом Пастернаком, Всеволодом Мейерхольдом, Исааком Бабелем. Позже он запишет, что» «революция – это каникулы жизни». Но и в первый свой приезд в Советскую Россию в 1929 году, и во второй – в 1934-м, он был уверен, что революция – это сама жизнь. Он, правда, никогда не понимал, почему большевикам не нравится Достоевский, который оказал огромное влияние на его литературное творчество и философские взгляды. Впрочем, в послевоенные годы станет ясно, что отношение к автору «Бесов» далеко не единственное, что разделяет его с идеологами и практиками большевизма. Мальро не скрывал своей антикоммунистической позиции в годы холодной войны, что не мешало ему – уже в качестве министра культуры – развивать сотрудничество с Советским Союзом в 60-е годы. Он встречался с Екатериной Фурцевой в Париже в 1967 году, вместе с ней открывал выставку «Русское искусство от скифов до наших дней» в Гран-Пале. А в 1968-м два министра культуры посетили ГМИИ имени А.С. Пушкина, где их встречала Ирина Антонова. Не тогда ли и родился замысел поистине революционной по тем временам выставки «Париж – Москва»?

Мальро всю жизнь увлекался диалогом и трансформацией произведений искусств, взаимной дополнительностью великого искусства Востока и Запада. Еще в начале 30-х годов он сочинял выставки «готико-буддийского» и «греко-буддийского» искусства, которые стали прародительницами его «Воображаемого музея». Попытку практической реализации этой уникальной идеи он сделал лишь в 1973 году, в год смерти Пикассо. Андре Мальро принадлежал к тому поколению мыслителей-гуманистов, которые пытались найти важнейшие архетипические эмблемы и смыслы, объединяющие человечество. Он не был наивен в этих поисках – не надо путать идеализм с простоватостью. Он раскрывал глубинную связь произведений, созданных мастерами разных цивилизаций и континентов. В напряженном диалоге и трансформации искусства он угадывал всечеловеческую общность, не тождество, но высокое сродство. Диалог шедевров не предполагал войны на истребление незнакомого. Как известно, «нации общаются вершинами».

В искусстве для него всегда был важен не только художник, но и публика. Свое философское размышление о художественной культуре он назвал «Психология искусства». Первый том этого блистательного труда вышел в 1947-м и назывался «Воображаемый музей».

Ирина Антонова, Марина Лошак, все,