Как видим, дух пикировки между Засецкой и Достоевским по религиозным вопросам характерно окрашивает и это письмо! Ответил ли писатель на эту записку, побывал в доме Лопатина на Невском или нет, нам неизвестно. Данными о посещении Достоевским Юлии Денисовны в последний год его жизни мы не располагаем.

Ночь перед рождеством, или прощание в Петропавловской крепости

Одно из самых интересных и важных писем во всем эпистолярном наследии Достоевского было написано 22 декабря 1849 г. и адресовано в дом купца М. П. Неслинда на Невском проспекте (по старой нумерации № 109, соврем. № 104), где со своей семьей с весны 1847 г. проживал старший брат писателя Михаил[597]. Кто и как доставил это письмо, неизвестно. Но сомнительно, чтобы оно было отправлено по городской почте. Такой вариант приходится исключить хотя бы уже потому, что автор письма был политическим арестантом, буквально на днях осужденным к четырем годам каторжных работ и ожидающим скорой отправки по этапу из Петербурга в Сибирь — сначала в Тобольскую пересыльную тюрьму и затем в Омский острог. Поэтому, надо полагать, письмо, предварительно с тщательным вниманием прочитанное кем-то из крепостных надзирателей, было, скорее всего, доставлено в дом Неслинда на Невском проспекте с жандармским курьером. Написанию этого письма предшествовали драматические события, наложившие неизгладимую печать на всю судьбу Достоевского.

Арестованный в ночь на 23 апреля 1849 г. в доме купца Я. Х. Шиля на углу Малой Морской улицы и Вознесенского проспекта за участие в социалистическом кружке М. В. Буташевича-Петрашевского, двадцатисемилетний писатель был заключен в главную тюрьму Российской империи — Секретный дом Алексеевского равелина Петропавловской крепости, где провел, пока длилось следствие, в одиночном заключении в каземате № 9 восемь долгих месяцев. Утром 22 декабря вместе с другими осужденными петрашевцами он был привезен из крепости на Семеновский плац в отдаленной части Петербурга (соврем. Пионерская площадь и территория Багратионовского сквера за зданием Театра юных зрителей до набережной Обводного канала) и взведен на спешно выстроенный ночью эшафот. Здесь в окружении войск нескольких частей петербургского гарнизона, при скоплении огромного количества зрителей, собравшихся со всех уголков Северной столицы, петрашевцам был оглашен не оставлявший никакой надежды приговор: «Подвергнуть смертной казни расстрелянием». Когда под барабанный бой звучали эти убийственные слова, никто из стоявших на эшафоте не подозревал, что вся церемония была всего лишь изощренно задуманным спектаклем, идея которого родилась в венценосной голове императора Николая I. Мы уже касались этих событий в рассказе о знакомстве Достоевского с Михаилом Петрашевским в кондитерской Вольфа на Невском проспекте у Полицейского моста. Упоминали и о письме, написанном им брату сразу же по возвращении в Петропавловскую крепость. Но тогда письмо было важно для изложения как источник сведений о трагических событиях на Семеновском плацу. Сейчас же оно интересует нас само по себе — как факт биографии писателя, как сюжет. Поэтому процитируем его еще раз, теперь в расширенном виде. «Сегодня 22 декабря, — писал он Михаилу, — нас отвезли на Семеновский плац. Там всем нам прочли смертный приговор, дали приложиться к кресту, переломили над головою шпаги и устроили наш предсмертный туалет (белые рубахи). Затем троих поставили к столбу для исполнения казни. Я стоял шестым, вызывали по трое, следовательно, я был во второй очереди и жить мне оставалось не более минуты. Я вспомнил тебя, брат, всех твоих; в последнюю минуту ты, только один ты, был в уме моем, я тут только узнал, как люблю тебя, брат мой милый! Я успел тоже обнять Плещеева, Дурова, которые были возле, и проститься с ними. Наконец ударили отбой, привязанных к столбу привели назад, и нам прочли, что Его Императорское Величество дарует нам жизнь. Затем последовали настоящие приговоры…»

Исполнение обряда смертной казни над петрашевцами. С рисунка Б. Покровского (?). Первая треть XX в.

Главное, что совершилось в эти минуты в жизни Достоевского, неисследимое в своей глубине экзистенциальное событие — встреча со смертью. Лев Шестов, размышляя о природе пророческого дара писателя, припомнил в этой связи старинную притчу, рассказанную в «одной мудрой книге», где говорится, что «ангел смерти, слетающий к человеку, чтобы разлучить его душу с телом, весь сплошь покрыт глазами». Зачем ему столько глаз? «Бывает так, — продолжает Шестов, — что ангел смерти, явившись за душой, убеждается, что он пришел слишком рано, что не наступил еще человеку срок покинуть землю». Тогда «он не трогает его души, даже не показывается ей, но, прежде, чем удалиться, незаметно оставляет человеку еще два глаза из бесчисленных собственных глаз. И тогда человек начинает внезапно видеть сверх того, что видят все и что он сам видит своими старыми глазами, что-то совсем новое. И видит новое по-новому, как видят не люди, а существа „иных миров“…» «Одним из таких людей, обладавшим двойным зрением, и был, без сомнения, Достоевский. Когда слетел к нему ангел смерти? Естественнее всего предположить, что это произошло тогда, когда его с товарищами привели на эшафот и прочли ему смертный приговор…»[598]

Говоря не столько о пережитом на эшафоте, сколько о последующей каторге, сходным образом смысл произошедшего с ним оценивал и сам Достоевский. «…Может быть, там на верху, то есть Самом Высшем, нужно было меня привести в каторгу, чтоб я там что-нибудь узнал, то есть узнал самое главное, без чего жить нельзя…»[599] (эти поразительные слова выше мы уже приводили). Впрочем, это будет сказано Достоевским ретроспективно, уже в конце его жизненного и творческого пути. В письме же, посланном брату непосредственно после всего пережитого на Семеновском плацу, произошедшую встречу со смертью писатель осмысляет в иных категориях, будучи больше озабоченным тем, как связать распавшиеся половины своего существования — до и после роковой минуты: «Да правда! та голова, которая создавала, жила высшею жизнию искусства, которая сознала и свыклась с возвышенными потребностями духа, та голова уже срезана с плеч моих. Осталась память и образы, созданные и еще не воплощенные мной. Они изъязвят меня, правда! Но во мне осталось сердце и та же плоть и кровь, которая также может и любить, и страдать, и желать, и помнить, а это все-таки жизнь!»

«Сейчас мне сказали, любезный брат, — сообщает далее Достоевский в письме своему корреспонденту, — что нам сегодня или завтра отправляться в поход (то есть ехать в Сибирь. — Б. Т.). Я просил видеться с тобой.