Шрифт:
Закладка:
Тибетский маг тебе товарищ
По Тибету ходят кони,
Пошатываясь от высоты,
Будда на большой иконе
Дхармой утоляет рты.
После окончания Ереванского университета я вернулась от бабушки домой, в Москву. Папа все еще работал в Бонне собкором «Известий», мама была с ним. А мы стали жить в нашей квартире на улице Правды с Борей и моим новоиспеченным мужем Ашотом.
Борис и наш другой кузен – закадычный друг Бориса, Гарегин Тосунян, – учились в МГУ, на разных факультетах и в разных зданиях, Боря – в центре Москвы, на Моховой, Гарик – на Воробьевых горах. По-прежнему дружили, часто виделись и, конечно же, едва выдавалась подходящая минутка, спокойный молчун Боря и кипучий златоуст Гарик принимались с прежним азартом куролесить.
Однажды Гарик, случайно отвлекшись от общения с любимым братом, обратил внимание на сестру и, заметив мой осовевший взор, обеспокоенно спросил:
– Что-то происходит?
– Голова болит…
– А-а-а! – успокоился братец. – Прими анальгин…
Поскольку голова продолжала болеть и назавтра, и послезавтра, и спустя месяц – с утра до вечера, – Гарик, утратив терпение, взял управление ситуацией в свои руки.
– Завтра за тобой заеду, будем лечиться.
Привез меня, помнится, чуть ли не на самую окраину Москвы, куда-то за Черемушки, в обычную блочную многоэтажку и объяснил, что исцелить меня он поручил некоему тибетскому ламе, настоящему знахарю, волшебному магу, к которому вот так вот, за здорово живешь не попасть, потому что он предельно занят, пациенты у него сплошь из кремлевского иконостаса, элитная прослойка общества выстраивается в очередь шеренгами, et cetera, et cetera…
Дверь отворила молодая еще женщина азиатской наружности (как потом выяснилось, жена и ученица знахаря), провела в скромную гостиную (квартира была явно съемной) и объявила: «Галдан Ленхобоевич сейчас вас примет!»
– Ничего не бойся, я жду в машине, – шепнул мне братик и был таков.
Галдан Ленхобоевич Ленхобоев оказался невысокого роста тщедушным стариком семидесяти с хвостиком лет. Зашел в комнату, тяжело опираясь на трость («Гарик по дороге рассказывал: «Недавно перенес инсульт и клиническую смерть, и сам себя восстановил», – припомнила я). Единственная встреча с целителем оказалась очень яркой, запомнилась в деталях. Усадив меня на табурет, Галдан Ленхобоевич повертел мою руку, пощупал на запястье пульс то так, то эдак, заглянул в глаза и через считаные секунды безапелляционно вынес вердикт, полностью подтвержденный позднее официальной медициной. А затем чуть ли не полчаса втолковывал мне свою теорию «холодной и горячей крови», разъяснял, как дальше жить, чем питаться и чего избегать. Помощница вручила пакет с пряно пахнущими порошками и рекомендации по их приему. Порошки оказались вкусно-жгуче-пахучими, одно удовольствие было их заваривать и пить (да и попробовала бы я отлынивать: Гарегин ведь все и всегда держал под неусыпным контролем). Остальное наше общение с «тибетским ламой» происходило по почте. Едва порошки заканчивались, я писала письмо в Улан-Удэ и за предельно скромную сумму получала новую порцию, которую обычно доставлял на квартиру некий бойкий молодой человек. Головные боли вскоре прошли, а потом я о них и вовсе забыла. Постепенно связь с удивительным тибетским целителем Галданом Ленхобоевым прервалась.
Он был совсем непрост, этот маленький бурятский «лама» из Улан-Удэ. Четырехлетним мальчиком попал в Янгажинский дацан (буддийский монастырь), где воспитывался у лекаря (родного дяди эмчи-ламы), отсюда и знание тибетской медицины. В годы репрессий, когда дацаны были разрушены, а ламы и лекари советской властью репрессированы или уничтожены, молодой Ленхобоев пошел работать формовщиком в литейный цех завода в Улан-Удэ. И лишь после выхода на пенсию вернулся к своим истокам – тибетской медицине (помнил все уроки, полученные в детстве и юности) – и преуспел в ней так, что кремлевские старцы, их друзья и родственники, вся тогдашняя элита, включая знаменитых актеров, музыкантов, писателей, наперебой строчила благодарственные письма своему спасителю и бурными потоками стекалась к подъезду невзрачного московского блочного дома.
К тому моменту, когда Гарегин привез меня на окраину Москвы и сгрузил с рук на руки полузапрещенному знахарю Ленхобоеву, последний уже был действительным членом Географического общества СССР, членом Союза художников СССР (автор уникальных скульптур из камня, выставлявшихся и на родине, и за ее рубежами), заслуженным изобретателем (четыреста с лишним изобретений) и спасителем тысяч соотечественников, в годы брежневского безмолвия узнававших о нем лишь с помощью сарафанного радио и исхитрявшихся попасть в чудодейственные руки тибетского старца.
Живописцы! Окуните ваши кисти!
Не помню, был ли Гарегин еще аспирантом МГУ или уже успел защитить кандидатскую по физике, но заняться вплотную живописью он точно решился на Воробьевых, а по тем временам еще Ленинских горах. И научиться этому делу захотел не абы как, а под гипнозом, то есть следуя самым передовым методам и технологиям современной науки.
Передовую технологию гипноза в МГУ распространял некий господин, имени которого история, во всяком случае моя, не сохранила, но который играючи набирал потенциальных Веласкесов и Рембрандтов за энный гонорар. Или Гарик не называл имя педагога-мага? Да нет, называл, конечно, называл, просто я запамятовала.
Народу пришло много, слыть художником было модно. Гипнотизер, не теряя времени даром, скоренько закодировал свою паству и начал раздавать титулы и задания. «Ты – Суриков! Суриков, Суриков, – внушил он первому кандидату в гении. – Бери краски, начинай работать», «Ты – Саврасов! Саврасов… – обнадежил второго. – Дерзай!..» Когда очередь добралась до нашего героя, оказалось, что ему уготована доля живописца Репина, Ильи Ефимовича. Брутально принуждаемый Учителем к созданию шедевров, Гарик с ужасом понял, что какими-то там «Бурлаками на Волге» или «Запорожцами, пишущими письмо султану» не обойтись. Придется браться за нечто более эпохальное. Только он ухватил было кисть, как не веря своим ушам, понял, что Мастер охмуряет еще одного из учеников: «Ты – Репин! Ты – Репин! Ты! Репин!» Ну, согласитесь, кто бы такое стерпел? Только тот, кто вульгарнейшим образом и вправду впал в гипнотический транс, и ему что Репин, что Петров-Водкин – все по барабану, все – трын-трава! Вот и малюют незнамо что. Но он-то, Гарегин Тосунян, не таков! Его никакой гипноз не берет, он все под контролем держит и глупостям не поддается.
– Прошу прощения, – твердо
