Шрифт:
Закладка:
Дедушка Сурен, бывший ординарец полководца Андраника в свои тридцать лет даже читать толком не умел, он научится потом, уже будучи женатым, по надписям городских вывесок. А дальше была свадьба, куда ж денешься. И – три дочери, которые вырастут и станут доктором, актрисой и биологом (моя мама). Много лет спустя (я была уже студенткой), бабушка, с которой мы были близкими подружками, признается: «Твой дед был очень хороший человек… но я его так и не смогла полюбить».
История родителей папы – зеркальное отражение первой. Молодой, привлекательный дедушка-кавалерист, белокожий и светлоглазый, увидев в Тифлисе на улице очень красивую, такую же как и он, белокожую девушку с синими, как летнее небо, глазами, моментально влюбился. Пришел к родителям, заявил, что желает немедленно жениться и уговорил отправить в дом потенциальной невесты сватов. О свадьбе договорились быстро. Венчались молодые в церкви, все как полагалось. Дали положенные клятвы, обменялись кольцами. Жених повернулся и приподнял густую фату невесты: перед ним стояла младшая сестра его избранницы, смуглая, зеленоглазая Назели. Моя будущая бабушка. Скандал разгорелся нешуточный. Но… дело было сделано, обряд венчания совершен.
Обезумевшему от горя молодому супругу новоявленные тесть и теща доступно втолковали, что их старшая дочь, которую он пытался сосватать, уже однажды выходила замуж. Супруг ее спустя два года после свадьбы умер, и теперь она вдова. А младшая… Младшая еще девица, и она для него лучший вариант…
У супружеской пары родились дети: девочка Офелия и, три года спустя, мальчик Сергей, мой будущий папа. Оба были белокожи, светловолосы, светлоглазы. У Офелии глаза янтарно-медового цвета в легкую зелень. У Сергея – синие, как летнее небо.
Бабушка была дедушке хорошей женой. Когда в старости у него случился инсульт и ноги парализовало, Назели преданно за ним ухаживала, пока смерть не разлучила их.
Звуки музыки
Когда мне было то ли семь, то ли восемь лет, помню как сейчас, я очень любила петь песни советских композиторов – ежедневно, громко, основательно, с чувством, с толком, с подвыванием в нужных и особо патриотичных местах. Меня хвалили тепло относившиеся ко мне родственники по материнской и отцовской линии, иногда даже восхищались. И вот однажды летом, нагостившись и вдоволь наголосившись в домах у бабушек-дедушек-тетушек в Ереване, в конце августа, в канун начала школьных занятий, я была (принудительно) отправлена по месту прописки, нет, не подумайте, не «в деревню, к тетке, в глушь, в Саратов». Всего лишь в Москву, к родителям.
Москва! Москва! Как много в этом слове!.. Почему в Ереване со мной не было брата Бори? Не ведаю. Думаю, по младости лет пятилетка все еще был пришпилен к маминому подолу в Москве и ходил за родителями хвостиком. Это потом он «разгуляется» и будет уже моим постоянным хвостиком в любых путешествиях и походах, даже на свидания станет сопровождать. А пока домой, в столицу нашей родины, меня отправили за ручку с моим двоюродным братом, сыном Офелии, который о ту пору прекрасную был уже полноценным взрослым московским студентом. Я же, мелочь непочтительная, еще не подозревала, что обращаться к нему следует не иначе как с придыханием: «Фадей Сергеевич!» Короче, хамски именовала дорогого кузена просто Фадиком, в аэропортовском терминале ныла, приставала, надоедала и всячески изводила капризами и просьбами.
Фадей Сергеевич терпел, снисходил, потакал… А лететь домой в Москву мы должны были на самолете Ил-18! О, до сих пор помню тот восхитительно тошнотворный запах, который окутывал тебя сразу, едва ты переступал порог этого, с позволения сказать, воздушного судна и чуда тогдашней современной техники. И тут, что называется, Остапа, то есть меня, понесло… Вернее, затошнило! Едва братик запихнул меня в кресло и принудительно приковал ремнем, мой рвотный рефлекс, всегда готовый к действию, дал свою четкую команду: «Фас!» Фадик, предупрежденный и, тоже, знаете ли, не лыком шитый, пришел в ярость и дал контркоманду: «Пой!!!» Меня просить дважды надобности не было. Вышколенная частыми выступлениями, я открыла рот и заголосила: «Надо мною пролетала стая журавлей. / Над просторами любимой родины моей. / Пусть летят они, курлыча, / В (какой-то – не помню) вышине. / Пусть расскажут в дальних странах о моей стране…»
Едва песня заканчивалась, Фадик чеканил: «Пой!..», и я снова пела, и снова пела, и снова… Репертуар был немаленький. Здесь следует сделать отступление и сказать, что Фадик сам тоже обожал петь. И голос у него тоже был о-го-го какой – иерихонские трубы отдыхали и в смущении прятались в подпол. Но в отличие от меня, он исполнял на ура две музыкальные фразы и на том останавливался. На бис всегда повторял их же. Как бы то ни было, мы благополучно долетели и приземлились в московском аэропорту Внуково. Вышли на споро подкативший трап. Автобус для пассажиров тоже уже поджидал в нетерпении.
Брат улыбнулся, распрямился на трапе, потянулся, довольный, похвалил меня: «Молодец! Теперь молчи!» Я, послушная, закрыла рот.
В автобусе, как только он тронулся, я рот открыла и… окатила дорогого брата потоком рвотных масс, терпеливо дожидавшихся в моем желудке времени своего триумфа. Нас встречали мои папа и мама. Фадик брезгливо, как котенка, взял меня за шкирку, передал маме и почти ласково прогнусавил: «Она всю дорогу пела, а потом… испортила мои лучшие брюки. Как не убил, не знаю! Больше не просите, не повезу». Наивный! Ну, куда бы он делся.
Прошли годы. Мы все подросли. И вот уже наша любимая сестричка Аревик, младшая дочь Офелии, собралась замуж. Свадьба была в Тбилиси. Туда я, первокурсница, отправилась на поезде, но, конечно же, в компании и под опекой дорогого Фадея Сергеевича, нашей общей с ним тети-кузины Карик и Гоарик – подруги Аревик.
Что мы делали в купе? Вы еще не догадались? Правильно! Всю дорогу мы пели! Я – свои песни. Фадик – свои фразы: «Не улетай ты,
