умирать на аренах в лапах хищников или на косом кресте «андреевском»[72].

Мы, помните, говорили, откуда берётся боль? Боль берётся от столкновения чистого Бытия (оригинал, Великое Существо), которое отбрасывает тени, и эти тени в разных мирах, в разных стенах, на которые они ложатся, или в разных зеркалах, где появляются эти отражения, – это существа, и есть какие-то пути коммуникации, нормальной коммуникации между отражением и оригиналом. Вот этим мостом являются организованные традиции. Я не говорю «религии», я говорю именно «традиции», потому что Традиция – вне веры, традиция не является утверждением, традиция является просто каналом коммуникации между вторичным и первичным, между отражением и оригиналом. Потому что оригинал смотрит на себя в зеркало, но и отражение в зеркале смотрит на него. И это отражение внутри себя обладает какой-то долей ощущения самоприсутствия, некой теневой суверенностью (десятеричной, вторичной), но оно стремится к своему оригиналу, стремится к тому, что стоит перед зеркалом. Вот эту связь наводит pontifex maximus. Я не говорю о папе римском, я говорю о том, что значит это слово, – «наводитель мостов». То есть суперпоп, суперклерик, за спиной которого стоят «великие посвящённые», Великие Неизвестные, которые поддерживают этот канал.

Это Бытие может смотреть благожелательно на это отражение, а оно может неожиданно войти в коммуникацию с этим отражением. И тогда эта огненная буря врывается внутрь зеркальной поверхности. Мы говорили, что огонь есть единственно ощущаемая вещь, которая не подлежит описанию. Реальность – это описание. И можно менять описание. Но огонь не описывается. Просто огонь тебя уничтожает и всё. Джордано Бруно долго описывал реальность не так, как нравилось церкви: изгнание торжествующего зверя, множество обитаемых миров и так далее, – всё описывал и описывал. Потом его потащили на крест, и там уже нечего было описывать, потому что огонь вне описаний, – это уже встреча с чистым Бытием. Огонь – это не есть само Бытие, а это встреча, это то, как Бытие действует на отражение.

Так вот, я хочу сказать, что истинная вера, интеллектуальная воля, которая постулирует Неведомое как Бога (здесь очень важно: не неведомого Бога, а неведомое как Бога), абсолютно ненавистно Бытию. А поскольку социум – это всего лишь аппарат, проецирующий Бытие, проецирующий его намерения и задачи (проще говоря: «султан – тень Иблиса на земле»), то поэтому социум есть аппарат, который боролся и будет бороться с верой.

В том числе социум, который, казалось бы, основан на этой вере. Вот пришёл пророк – не важно, Моисей, Мухаммад (да благословит их Всевышний), – они основывают некие общности, джамааты, общины, следующие за ними. И социумы, возникая на базе этих джамаатов, будут бороться с верой, которая связана с утверждением, принесённым этими пророками. У них нет другого выбора. Потому что иерархизированный человеческий коллектив ненавидит это, он служит световому Существу, он служит принципу блага, который понятен, конкретен, но просто возведён в какую-то непостижимую степень превосходства, но это благо. А Неведомое – вне блага.

Если мы разделим человечество на две категории – на овец и пастухов, – то представим, что предатели, у которых личное «Я» заканчивается на коже своего тела, это овцы. Представим себе, что есть небольшая часть пастухов, которые ставят своё «Я» выше, чем границы своего тела, для них есть какие-то другие ценности (круг людей, понятия чести и так далее). И первый вопрос, который я хотел бы задать: с годами пропорция остаётся прежней, или пастухов, самураев становится меньше? И ещё один: как же так получается, что для пастухов и овец, для этих двух категорий, пророк, пришедший и создавший общину, добивается этого? Ведь ни те, ни другие не хотят этой веры? Одни хотят всё для себя, другие хотят для своего круга. Как так получается, что они принимают для себя «незнаемое»?

Сначала на первый вопрос. Видите ли, вот эти пастухи, их способности, их превосходство над овцами, их способность пасти являются для них драгоценной, сверхценной самоидентификацией. Его статус пастуха для него очень дорог, и для него «Я» – это то, что он пастух, а «не-Я» – это овцы и трава. И поскольку всё равно он становится функционалом в парадигме «Я» и «не-Я», то он будет проявлять верность, и он будет проявлять следование всей системе обязательств, которые касаются его идентичности как пастуха. Овцы не способны собраться, как известно, в банду, – они будут стадом. А пастухи понимают друг друга, и они всегда будут бандой; пастухи всегда будут вместе, и они будут понимать других пастухов, которые имеют и пасут другое стадо. И они верны себе как пастухам, верны своему статусу, верны этой группе. Это фундаментально.

Если переносить это в историю, то самураи – это промежуточный и служебный класс, они служат господам. Их верность – это верность оруженосцев рыцарям. Рыцари тоже, конечно, служащие. Не «служащие» в советском смысле – как шкрабы, школьные работники, – а те, кто несет служение.

В какой-то момент реальные господа, реальные пастухи, понимают, что наличие этих самураев становится проблематичным для сохранения их господства. Овец становится слишком много, и нужно провести разделение труда между овцами. Простая дихотомия «самурай – мужик» перестаёт работать. Мужиков надо поднять до избирателей, до людей, которые о себе понимают. И тогда оказывается, что функции воина, который центрируется на смерти, понимает свою индивидуальность как волю к смерти, как некую вертикальность, воинскую магию духа и так далее, – эти функции ни к чему. Появляются армии, которые маршируют, поворачиваются по команде, офицеры имеют лицензию (это лицензированные проходимцы, торгующие шпагой, выращенные в определённых школах), армия превращается в механизм. А личный героизм становится деструктивен и малоэффективен, потому что когда группа личных героев встречается с марширующей, поворачивающейся по команде машиной, то, как правило, такая группа героев проигрывает. Это известно даже из встречи кельтов с Цезарем. Кельты были в целом намного храбрее, чем средний римский легионер, и их было больше. Но они ничего не могли сделать с римской машиной. А эта римская «машинность» – это главное открытие Запада, с помощью которого он потом, как страшная колесница, прошёлся по всему миру и создал колониальные империи, начиная с Рима.

Что же делает такое общество, в котором больше не нужны самураи? Оно их разгоняет, оно им говорит: «Вы больше не самураи».

Идите в таксисты…

Идите в таксисты. Прежде всего создаётся аристократия, которая основана не на воинской доблести, а на близости к телу. Потом отнимаются феодальные лены[73] у тех, кто их