НЕГР В АМЕРИКАНСКОМ ТЕАТРЕ

Несколько недель тому назад ко мне пришла одна актриса, участница довольно удачной бродвейской постановки, которая и сама удостоилась немалых похвал со стороны критиков и зрите-лей. Я ее знала также как одну из тех, кто действительно серьезно интересуется своей профессией,— одну из тех преданных своему делу актеров, которые по собственной воле каждую неделю проводят дополнительно много часов в студиях танца, актерского мастерства и вокала. Ей двадцать четыре года, она очень талантлива, предана своей работе, обладает внушительным списком достижений на Бродвее, и она—негритянка.

Так что мы довольно долго проговорили о ее карьере. Получила ли она, к примеру, предложения относительно работы после того, как сойдет этот спектакль? «Что ж,— сказала она меж двух вздохов,— осенью пойдет одна постановка, так меня приглашали туда на пробы. Оказалось, что есть возможность снова сыграть Проблему Молодого Негра». Она рассудительно пояснила, что один американский писатель, у которого наметился хотя и неполный, но столь отчаянно ожидаемый отход от стереотипов, написал роль, исполнитель которой должен выйти на сцену как Социальный Вопрос и уйти как Социальный Вопрос. И притом быстро.

«Как,— спрашивала она,—может кто-нибудь учиться для этого? Как можно найти оттенки и характер там, где нет ни оттенков, ни характера?» Она желала знать как актриса, каким образом можно по-человечески интерпретировать то, что просто лишено всякого человеческого содержания. Когда современные драматурги перестанут бояться наделять персонажей-негров обычной сложностью человеческого характера, раз уж теперь заведомо наиболее отвратительные традиции начали понемногу ослабевать?

Размышляя о великолепных отзывах, которые она получила в последнем спектакле, я спросила, было ли то, о чем она рассказала, действительно единственным намеком на будущую работу. Она рассмеялась и ответила: «О, нет. Мне звонили с телевидения, приглашали на пробу в традиционной роли. Нет, не служанки, другой тип, девушка «из народа». И я подумала: работа есть работа. Так что достала сценарий, познакомилась с текстом и отправилась на пробу. Стала читать: «Вот сидеть я на энтой моей койке и думать, я слушать в темноте шум, дак я...» В конце концов все это застряло у меня в горле, я закрыла книгу, поблагодарила присутствовавших за внимание и ушла. Милая, я просто больше не могу исполнять эту сцену». «Энтой девушке из народа надоело сидеть на энтой койке».

Когда она ушла, я предалась размышлениям о положении негров в американском театре. Авторы двух пьес, о которых мы говорили, отнюдь не были исключительно глупыми или бездарными людьми, но в творческом отношении они попались в ловушку старого, чудовищно всепроникающего, глубоко въевшегося исторического наследия.

Дух коммерческой экспансии, который обуял Европу в XVI веке, породив завоевание колоний и европейскую работорговлю, явился также зачинателем современных расистских теорий. Эти теории позволили белым превратить африканца в «товар» и не допустили идентификации восходящего европейского гуманизма с жертвами этого завоевания и работорговли. Чтобы придать планам коммерции и империи невиданный ранее в истории масштаб, потребовалось посредством произвола вывести негра в психологии европейцев, а впоследствии—и белой Америки, за пределы всякой, даже относительной человечности. И его душе, и его телу было отказано в сострадании. В сложившейся системе взглядов белых ему предстояло стать—и он действительно стал—неким гротескным воплощением радости природы, воображаемой неизменной реликвией первозданного прошлого, извечно экзотическим существом, которое в отличие от других людей не проливает крови, когда его ранят, и не мстит, когда ему причиняют зло. Таким образом, на протяжении трех столетий как в Европе, так и в Америке буффонада и образы злодеев были единственным, что ему дозволялось на эстраде и в драме. И несмотря на отдельные исключения, встречавшиеся в Европе в более поздние времена (самым разительным была, конечно, карьера Айры Олдриджа, негритянского актера XIX столетия, родившегося в Америке, объехавшего Европу в составе шекспировских трупп и добившегося значительного признания), в Америке вид—или даже сама лишь идея—негра, раздираемого сложными душевными муками в духе Гамлета, оскорблял культурную традицию, как ныне он все еще приводит ее в замешательство.

Вот поэтому 140 лет назад местные хулиганы устроили налет на «Африканский репертуарный театр» на углу Бликер- и Мерсер-стрит в Нью-Йорке и своими бесчинствами навсегда разогнали и актеров, и зрителей. Поэтому же в нашем театре и ныне нет интеграции негров.

Перед этой старой исторической ситуацией и стоит театр, где в настоящее время некоторые драматурги тщетно бьются над образами негров, а продюсеры и их секретарши вынуждены либо грубить, либо неловко извиняться при виде на удивление упорного и все возрастающего легиона темнокожих, исполненных надежды лиц среди армий других исполненных надежды лиц, осаждающих их знаменитые городские приемные.

Надо полагать, талант, всякий талант, так же благоприятен для театра, как демократия для демократической нации. Но сказать так — значит игнорировать то напряженно-беспомощное выражение на лице нашего театра, когда он снова и снова вопрошает: «Что действительно можно сделать относительно интеграции негра в театре при существующем в Соединенных Штатах климате расовых отношений?»

Вопрос этот подразумевает, что интеграция актеров-негров в большинстве предлагаемых драмой ситуаций означает насаждение социальной лжи и подрыв ответственности искусства. К тому же он начинает как бы с той точки, где значение имеют вопросы искусства. Он довольно подло обходит огромную область, где дискриминация в театре не имеет с «искусством» ничего общего. Мне, например, никогда не случалось купить билет на Бродвее у кассира-негра; не могу представить, чтобы дело заключалось только в искусстве или соответствии человека должности, так как на основе личного опыта могу подтвердить, что раздражительность— а именно это качество, как убедились мы все, есть первейшее свойство, определяющее пригодность к этим мифическим постам,— не является исключительной прерогативой белых. Я так ни разу и не купила у буфетчика-негра коробочки мятных конфет и не получила программы от билетера-негра. Если перейти к более важным сферам, бродя за сценой, я так же не обнаружила, чтобы мои 10 процентов были представлены среди тех, кто занимался установкой мебели, света и реквизита или вызывал актеров на выход. Лишь в самых редчайших случаях замечала я негров в оркестровых ямах (кажется, это явление хотя §ы с минимальной регулярностью повторяется только в «Нью-Йорк Сити Центр») и, конечно же, никогда с дирижерской палочкой в руках, несмотря на стойкую легенду о «музыкальности» некоего народа.