Читаем в повести: «Нет, Игоря не в чем было упрекнуть: он не засветил… Но только тень, как крыло птицы, вспархивающей перед объективом, и получилась».

Стало быть, ни бородатого Пушкина, ни Пушкина, вкушающего виноград, ни Александра Сергеевича на мохнатой лошадке, ни, в конце концов, спины поэта и его поношенного сюртука не получилось, только какие-то всполохи, световые и цветовые пятна, стены домов, закатная река и чья-то растрепанная борода (мы знаем чья).

И всё!

Филологическое сообщество негодовало, фотографическое смеялось: «Не засветил пленку, уже хорошо!»

Игорь был унижен, растоптан, уничтожен.

Он, конечно, пытался оправдаться, сетовал на несовершенство аппаратуры и пленки, на психологический шок, от которого он так и не смог отойти, оказавшись рядом с поэтом, на то, что стал жертвой рукоприкладства некоего «спортивного, поджарого полковника» по фамилии Ланской, а еще почему-то обвинял во всем Карла Павловича Брюллова – великого живописца, ровесника и современника Пушкина, не написавшего портрет Александра Сергеевича. «Вот кого я еще не прощаю – так это Брюллова!.. тоже мне, Рубенс, европеец дутый!» – передает негодование Одоевцева-младшего Битов.

Впрочем, история о том, как Карл Павлович отказался подарить Александру Сергеевичу картинку вопреки его мольбам и вставанию на колени, в повести «Фотография Пушкина», как бы сказали в годы оны, слегка передернута. Из нее выходит, что живописец пожадничал, а поэт вскоре был убит на дуэли.

Спишем это на эмоциональность Игоря Львовича, не знавшего дневниковой записи живописца, ученика Брюллова и однокашника Гоголя по Нежинскому лицею Аполлона Николаевича Мокрицкого: «25 января 1837. Сегодня в нашей мастерской было много посетителей – это у нас не редкость; но, между прочим, были Пушкин и Жуковский. Сошлись они вместе, и Карл Павлович угощал их своей портфелью и альбомами. Весело было смотреть, как они любовались и восхищались его дивными акварельными рисунками, но когда он показал им недавно оконченный рисунок “Съезд на бал к австрийскому посланнику в Смирне”, то восторг их выразился криком и смехом. Да и можно ли глядеть без смеха на этот прелестный, забавный рисунок…

Пушкин не мог расстаться с этим рисунком, хохотал до слез и просил Брюллова подарить ему это сокровище; но рисунок принадлежал уже княгине Салтыковой, и Карл Павлович, уверяя его, что не может отдать… обещал Пушкину написать с него портрет и назначил время для сеанса. На беду, дуэль Пушкина состоялась днём ранее назначенного сеанса… Брюллов жалел душевно о ранней кончине великого поэта. Он упрекал себя в том, что не отдал ему рисунка, о котором тот так просил его».

Вот этого кадра – «Пушкин, стоящий на коленях» – и не хватало автору, когда он перебирал снимки, сделанные Игорем, пытался найти среди них хотя бы одну карточку, о которой он мог бы сказать, «да, это снял я». Но нет, не находил, только «необыкновенная, бессмысленная красота отдельных снимков… буря, предшествовавшая облачку… молодой лесок… замечательный портрет зайца на снегу: в стойке, уши торчком, передние лапки поджаты; арба, запряженная буйволами, затянутая брезентом, вокруг гарцующие абреки; рука со свечой… волны, несущие гробы».

Впрочем, известно, что в 1912 году забавный эпизод коленопреклонения поэта изобразит Илья Ефимович Репин, но это будет карикатура, а никак не фотография.

Выходит, что даже в писательском воображении Битова кадра с Пушкиным не существовало.

Дерево Битова

Я оглянулся и счастливо посмотрел вверх – там увидел я самого себя несколько мгновений назад.

Андрей Битов

В 1980 году от Литфонда СССР Битов получил однокомнатную квартиру на улице Краснопрудной 30–34, с. 1, в ведомственном доме Министерства путей сообщения.

«В ней раньше жил архитектор этого дома Бубнов, очень милый человек, фронтовик, потерявший руку… У себя в квартире он сбивал с потолков лепнину. Считал, что она там лишняя… Рядом тут был Аптекарский переулок… Было смешно получить такую рифму по жизни» (из интервью А. Г. Битова от 3 октября 2011 года).

Борьба с архитектурными излишествами в отдельно взятой квартире, где остатки лепнины были, пожалуй, единственным отзвуком высокого стиля, выглядела довольно сюрреалистично, если учесть, что мебели как таковой здесь не было, а спал Битов на двери, под углы которой были подложены покрышки все от того же ВАЗ-2104.

Этакая келья, место уединения, башня Вячеслава Иванова на Таврической, но в самом центре Москвы рядом с метро «Красносельская».

Через несколько лет Андрей также стал владельцем дачи в Переделкине. Этот широкий жест Секретариата Правления СП СССР и Литфонда СССР он прокомментировал так: «Я думаю, это было сделано с тем, чтобы я от безысходности не сбежал на Запад» (после публикации «Пушкинского дома» в Штатах и скандала с «Метро́полем» печатать Битова в СССР перестали).

Вот уж воистину – «в России чем хуже, тем лучше». Получается, что ничего не оставалось, как писать впрок, словно платоновский персонаж из одноименной повести, «некий душевный бедняк, измученный заботой за всеобщую действительность» совершает свое великое путешествие по Империи в надежде, что коммунизм наступит скорее, чем пройдет его жизнь. Он творит добрые дела впрок безо всякой уверенности, что они (добрые дела) принесут «настоящему пролетарскому человеку», который «должен иметь в своем составе серную кислоту, дабы он мог сжечь всю капиталистическую стерву, занимающую землю», пользу.

«Душевный бедняк», он же электротехник, запасает других и запасается сам благом впрок, на будущее, как и автор, пишущий текст безо всякой уверенности, что он будет когда-либо опубликован.

Таким образом, платоновский филантроп затаивался в Понизоке и Перепальном, Самодельных хуторах и Кучуме, Гущевке и Сильном потоке, Битовский же Монахов (снова он!) обрел временный покой в Переделкине («Если удастся Переделкино, хоть немного передохнет», О. А. Кедрова).

Читаем в рассказе «Вкус», написанном в 1983 году: «Монахов берет очередной отпуск и, возможно, еще месяц за свой счет, но проводит их не с семьею, а снимает за городом комнату… но вряд ли все это можно было теперь назвать побегом или “вита нуова”… Он говорил: “Я живу напротив могилы Пастернака”, – и странно звучало это “живу”… Припоминал фотографию: в ватнике, кепаре и кирзовых сапогах, опираясь на мотыгу (из-за которой он и запомнил фотографию), более похожий на могильщика из “Гамлета”, чем на его переводчика, оглядывается перед собой, по-видимому, в тот пейзаж, остатками которого так и не довольствуется Монахов».

Но что же так не устраивало автора и его героя?

Может быть, «сосны, кустики, дорожки, сараюшки… некоторая частность, неоформленность пейзажа, общая мусорность… траченное место»?

Может быть…

А еще эта абсолютно платоновская вывеска рядом со станцией