В тело гребаного зомби возвращается жизнь.

Я поворачиваюсь, и моя грудь опадает, опустошенная.

Разрывается, на хрен.

Моя девочка, моя малышка, черт.

Она стоит в дверях, прислонившись к косяку.

Она тянется ко мне.

Но я… я поворачиваюсь к ней спиной.

Должно быть, прошло уже несколько часов, потому что следующее, что видят мои глаза, когда открываются, – глубокая ночь. Я понимаю, что сижу на гребаной земле, сжимая горлышко бутылки. Подношу бутылку к губам, но ничего не вытекает. Злобно смотрю на поблескивающее стекло.

Кто все выпил?

Отшвыриваю бутылку в сторону и приваливаюсь к дереву, но оно почему-то движется, и я падаю спиной вниз.

Долбаное дерево.

Смеюсь и пытаюсь подняться, но руки отказываются слушаться, когда я на них опираюсь, так что ладно, земля так земля.

Я смотрю на звезды и, когда нахожу Малый Ковш, чертову Малую Медведицу, о которой она говорила, моя грудь открывается настежь, будто ее разрубили топором.

Или, по крайней мере, у меня такое ощущение.

После нашей ночи на батуте я понял то, что должен был понять задолго до этого – малышка любит небо и все, что там есть. Когда она ушла, я покопался в этой фигне и выяснил, как найти то, что она искала в темноте. Зачем я это делал? Мне просто хотелось больше узнать о том, что она любит и почему.

Россыпи звезд на картинках в телефоне выглядели, как те штуки, что прилагались к наборам для покраски яиц на Пасху, которые нам покупала Мейбл, – после того как ими попользовались. Я так и не разобрался в этом, но, готов поспорить, она разбирается.

Я собирался выкрасть ее, снова увести ночью, чтобы мы могли найти эти звезды на небе, а потом я бы сидел и смотрел на нее, пока она рассказывает мне про них.

Интересно, что она сейчас делает?

Смотрит на небо?

Улыбается оттенкам синего?

Рыдает в подушку?

У меня внутри все сжимается, к горлу подступает ком.

Беспокойство.

Страх.

Два чувства, которые не должны испытывать парни Брейшо, но, может, я просто слабое звено.

Я – проникший к ним обманным путем дурак.

Обреченный на провал.

На падение.

И я, черт побери, продолжаю падать.

В небытие.

Стискиваю челюсти. У меня раскалывается голова, все вокруг кружится, а боль по-прежнему со мной. Эта боль такая сильная, просто, мать ее, невыносимая.

А я слабак.

Кусок дерьма.

Подцепляю ботинком черный пакет у ног и подтягиваю к себе.

Достаю из него новую бутылку.

Если я выпью побольше, может, мне удастся забыть все эти мерзкие маленькие факты.

Спрашиваю себя, сколько мне потребуется, чтобы убедить себя, что я не влюблен в девушку, которую должен отпустить?

Что я вовсе не полюбил ее еще до того, как осознал это.

Что, если я оттолкну ее, это не добьет меня.

Не разрушит.

Не сломает.

Потому что именно так на самом деле и будет. Без «не».

Бриэль

Когда я возвращаюсь домой, уже поздно, но у меня не получается заснуть. Поднимается солнце и заглядывает в окно, от этого моя голова раскалывается еще сильнее, а мысли беспорядочно мечутся.

Приехав в этот город, я вся светилась от счастья, и с каждым днем моя радость росла. Но сегодня утром я чувствую усталость и неуверенность.

Там, у тетки, мне было легко контролировать свои эмоции, а вместе с ними ограничивать импульсы тела. Самый простой способ – всего лишь не вмешиваться. Отношение людей вокруг тоже помогало – в большинстве своем они хотели, чтобы я была сама по себе. Когда моя тетя выразила желание, чтобы я стала для них с Сиарой прислугой, у меня вскипала кровь от каждого гребаного протирания губкой, от каждого взмаха шваброй. Но я быстро поняла, что нет смысла злиться – так я вредила самой себе. Поэтому я включала музыку и спокойно убиралась.

С самого первого дня, как я там оказалась, я говорила себе, что больше всего на свете хочу уехать, но последние восемь или девять месяцев меня доконали. Я не просто хотела уехать – мне необходимо было уехать.

Мне необходим был мой брат.

Связь.

Лишь один человек – это все, чего я хотела.

Человек, которому я могла улыбнуться, проснувшись утром, который улыбнулся бы мне в ответ – потому что по-настоящему рад меня видеть.

Мне необходимо было видеть счастье, сохранить его в себе на случай, если придет время, когда я вообще не смогу больше видеть.

Не «если придет» – когда придет.

Беспокойство, что росло с ожиданием дня, когда объявится Бас, начало разъедать меня. И именно тогда я заметила, что отечность глаз стала возвращаться чаще.

Но я по-прежнему представляла, что у меня будет, когда я уеду.

Я представляла жизнь, в которой смогу быть счастливой и свободной, смогу иметь друзей – и прежде всего у меня будет брат. Я бы перестала быть похожей на дешевый настенный трафарет в гостиной моей тети – я бы жила, смеялась и любила.

И теперь я здесь. Живу, смеюсь…

Люблю.

Наверное, я забыла, почему сразу же отключила для себя возможность связей, но теперь отлично помню.

У меня не получается контролировать свои эмоции, когда в моей жизни есть другие люди. И они увидели это воочию – какой обузой я могу быть. Так что теперь я вынуждена задаваться вопросом, смогу ли я вынести тот мир, который увидела?

Это – темный мир, так что Бас был прав.

Я задавала себе этот вопрос по меньшей мере дюжину раз после того, что случилось вчера, и каждый… каждый раз у меня в голове всплывает пара карих глаз, от которых невозможно оторваться, которые околдовывают и заражают жизнью. А тогда мои собственные глаза закрывались, глубокий хриплый голос говорил:

Не позволяй страху останавливать тебя, малышка. Никогда.

Так что, как говорит Ройс, да пошло оно все.

Жизнь – отстой, разве что-то может причинить еще большую боль?

«Много чего», – вопит мой разум, но я его не слушаю.

А стоило бы.

* * *

– Нам не стоит туда идти.

– Заткнись, Валин.

– Стерва! – огрызается она, но, когда я начинаю смеяться, игриво подталкивает меня локтем.

– Может, ты и права, может, действительно не стоит. Но скажи, ты когда-нибудь позволяла этому «не стоит» остановить тебя? Я – да. И знаешь, что? – делаю паузу, глядя на нее. – С этим покончено. Мне нужно с ним поговорить – и прямо сейчас.

Губы Валин медленно растягиваются в улыбке.