в «Дневниках» (не только в написанном, но и в весьма красноречивых умолчаниях), равно как и то, что отец Александр неожиданно высоко ценил похвалы себе и своей деятельности, которых, очевидно, ему часто не хватало. Это выявляет определенную «детскость» его характера, которая в полной мере открылась позже — уже во время его последней, смертельной болезни.

Занятость его была феноменальной так же, как и работоспособность. Это всегда ощущалось нами в академии — большую часть времени отец ректор отсутствовал, а стоило ему появиться, как к нему выстраивалась очередь — на прием, на консультацию, на исповедь. Зная это, я всегда старался не обременять его моими проблемами и вопросами. Но не реже раза в месяц, по академическим правилам, я должен был исповедоваться, а духовником моим как раз являлся отец ректор.

Всякий раз идя на исповедь, я чувствовал некое неудобство из-за того, что мне придется своими мелкими проблемами загружать столь занятого человека, как отец Александр. Но когда начинался разговор, все забывалось, потому что он занимался мной столько, сколько было нужно, ни разу не давая понять, что он спешит, или что у него могут быть другие дела. Он беседовал со мной, расспрашивал меня и выслушивал мою исповедь так, как будто это было самое важное и самое нужное для него дело. И, кстати, он был очень великодушным исповедником. Бывало, расскажешь ему о том, что тебе кажется самым ужасным, стоишь, ждешь приговора… А он обнимет тебя тепло за плечи и скажет:

— Да, раб Божий, ну а в главном как?

— Что — в главном? — переспросишь.

— Ну как, в Бога вы еще веруете?

— Ну да, конечно, а как же, — отвечаешь.

— Вот видите, уже как хорошо, — утешает отец Александр.

Помню, как-то я прибежал к нему, уже тяжело больному, после скандала с одним из наших преподавателей, которого (ужасно стыдно теперь вспоминать) публично на лекции обличил в невежестве, а тот на меня сорвался. Рассказал я все отцу Александру (еще более стыдно сейчас думать, как я мог ему, уже тогда тяжелобольному, этим докучать), и батюшка стал буквально умолять меня смириться и простить преподавателя. «Думаете, я не знаю, что он напыщенный дурак, — продолжал отец Александр. — Но что же делать? Я вынужден терпеть его в академии по политическим причинам: от этого зависит большая дотация, которую нам начисляет его юрисдикция. Не спорьте больше с ним, а я также велю ему к вам не придираться и поставить вам хорошую оценку».

Кстати сказать, года через два после кончины отца Александра преподаватель этот стал центром громкого и весьма некрасивого скандала, и ректор академии, отец Иоанн Мейендорф, настоял на его немедленном увольнении.

* * *

Уже прочтя дневники отца Александра, я заново оценил один маленький эпизод нашего общения с ним. В дневниках он неоднократно жалуется на огромную гору неотвеченных писем, скопившихся на его столе в кабинете, и на то, как ему тягостно при катастрофической нехватке времени разгребать ее и отвечать на них. К одному из таких «ответов» я имею непосредственное отношение.

После первого года в академии я отправился в паломническую поездку на Святую Землю и в Грецию. Довелось впервые побывать и на Афоне, откуда я привез в академию драгоценный дар одного из тогдашних насельников Пантелеймонова монастыря (сейчас он — известный во всей России старец) — уникальные по красоте покровцы и воздух работы XVIII века. Я передал их отцу Александру, который был очень тронут этим знаком внимания нашей академии со стороны афонского русского монаха, отца И. (так звали дарителя), и обещал, что напишет ему благодарственное письмо, отправить которое на Афон поручит мне. Проходит неделя, другая, письма нет. При встрече я напомнил отцу Александру о его обещании. Он, смутившись, сказал, что совсем замотался и забыл, но письмо скоро напишет. Тем не менее письма все не было и не было. Я напоминал ему несколько раз и в конце концов довольно раздраженно объяснил, как это неудобно перед человеком, который до сих пор даже не получил подтверждения, что его дар «доехал» до адресата. Потрясающе, но отец ректор даже как бы немного растерянно воспринял мою нахрапистость, еще раз извинился и обещал, что всенепременнейше даст мне письмо до конца дня (сегодня я с ужасом вспоминаю свое тогдашнее поведение и не перестаю поражаться смирению отца Александра). И действительно, через несколько часов меня пригласили в кабинет ректора и отец Александр передал мне исписанный мелким каллиграфическим почерком листок, где очень сердечно благодарил отца И. за его внимание и любовь. Кстати, по-русски отец Александр писал, пользуясь старой орфографией (мне он говорил, что по-другому не умеет).

Покровцы эти батюшка очень любил и служил с ними по большим праздникам. Одна из лучших его фотографий, со Святыми Дарами в руках, сделана в его предпоследнюю Пасху 1982 года. Дары покрыты именно этими покровцами.

На Афоне многие ценили и любили отца Александра. Когда он скончался, на адрес академии пришла посылка из Ставроникитского монастыря от игумена Василия с братией. В посылке был ларец с драгоценным фимиамом редкого благоухания — на помин души отца Александра (так было сказано в сопроводительном письме с соболезнованиями).

* * *

В первую очередь, высокое священническое призвание отца Александра выражалось в том, как он совершал богослужение. Литургисал отец протопресвитер царственно. Другого слова не подберешь. По-царски перемещался по храму, царским был его каждый шаг, каждение, возгласы, жесты. Интересно, что, хотя в академии служба шла по-английски, он всегда имел при себе славянский служебник, и если не возглавлял богослужение, то пользовался только им.

В связи с этим нужно сказать следующее. Сегодня в Москве действует одна радикально реформистская община, руководитель и члены которой во всеуслышание заявляют, что продолжают дело отца Александра. В результате своих «реформ» они восстановили против себя всю Русскую Православную Церковь и приобрели очевидный сектантский менталитет. Я прослушал полный курс лекций отца Александра и видел, насколько он огорчался, когда то, что он говорил, воспринималось в качестве руководства к немедленному действию.

Главный курс, который читал отец Александр, назывался «Литургическое богословие». По-моему, название это он сам и изобрел. То был особый предмет — авторский курс самого отца Александра Шмемана, в котором он преподносил нам Православие в собственном видении.

Я уже говорил, что отца Александра знали как непревзойденного лектора, обладавшего потрясающим даром слова. Сотрудники радиостанции «Свобода», где он записывал свои передачи, рассказывали, что он обладал идеальным чувством времени: говорил ровно заданный