Разговор с Фрицем Мюллером меня порядком утомил, однако пришедший доктор Видерман объявил, что мне значительно лучше; но в тот день мои занятия, активные и пассивные, были такими же, как и в предыдущие: меня кормили, я лежал почти без движения и спал. День был солнечным и жарким, мне хотелось на воздух. Фармакопея немецкого врача не включает свежий воздух, тем не менее мое желание было частично удовлетворено. В утренние часы выходившее во дворик перед домом окно, сквозь которое проникали солнечные лучи, слегка приотворяли, и до меня доносились звуки кипучей жизни, доставлявшие мне удовольствие и пробуждавшие значительный интерес. В предметах интереса недостатка не было: квохтанье кур, радостное кукареканье петуха, обнаружившего сокровище – пшеничное зернышко, шаги пасущегося на привязи ослика, голубиное воркование и шум крыльев. Время от времени по дороге поднималась тележка или повозка – я слышал звук их колес на неровной деревенской дороге задолго до того, как они останавливались у «Полумесяца», деревенской гостиницы. Из дома до меня доносились звуки бегущих ног и суматохи и резкий голос, требовательно призывающий Теклу. Иногда я слышал детский топот; однажды кто-то из детей, должно быть, случайно ушибся или поранился, потому что высокий детский голосок без конца жалобно повторял «Текла, Текла, liebe[44] Текла!». Несмотря на это, именно Текла заботилась обо всех моих нуждах: кормила меня, давала мне лекарство, прибирала комнату; следила, чтобы в окно не попадало слишком много света, в течение дня передвигая временные занавеси вслед за ходом солнца; при этом она была неизменно спокойна и сосредоточенна, словно забота обо мне составляла ее единственную обязанность. Хозяйка появлялась лишь по утрам. Раза два она, весьма недовольная, заходила в большую столовую, куда открывалась дверь моей комнаты, и раздраженным шепотом требовала Теклу к себе, как бы занята ни была девушка в это время. Помню, однажды она пришла сообщить, что кому-то из постояльцев понадобились простыни, а она не помнит, куда задевала ключи, произнеся это с таким раздражением, будто Текла повинна в забывчивости фройляйн Мюллер.

Наступала ночь; все дневные звуки замирали: не было больше слышно детских голосов, птицы успокаивались на насестах, домашняя скотина – в стойлах, гости – в своих комнатах. И тогда Текла мягкой походкой спокойно входила в мою комнату, устраивала меня поудобнее и занимала свой пост. Я был не в состоянии оставаться один все эти долгие тягостные часы между закатом и рассветом; и все же мне было неловко оттого, что эта молодая женщина, которая провела у моей постели всю прошлую ночь и, насколько мне известно, много ночей до нее, тяжело работала – сбивалась с ног, как сказали бы английские слуги, – целый день, опять пришла ухаживать за мной; поэтому я с облегчением увидел, что голова ее склоняется все ниже и наконец опускается на руки, лежащие на столе поверх белой ткани – ее шитья. Она уснула, уснул и я. Когда я проснулся, в комнату уже проникли первые лучи солнца, в свете которых поблек свет лампы. Текла стояла у плиты, на которой заранее приготовила бульон, чтобы дать его мне, как только я проснусь. Она не заметила, что я приоткрыл глаза, хотя лицо ее было повернуто в мою сторону. Она медленно читала какое-то письмо, будто слова его были ей хорошо знакомы, но она пыталась извлечь из них иной смысл, более глубокий или совершенно новый. Потом она неторопливо и почти беззвучно свернула его и привычным жестом неспешно опустила в карман. Затем подняла взгляд, но смотрела не на меня, а в пространство, заполненное воспоминаниями; и тут, когда, словно по волшебству, перед ее взором предстали события и люди, невидимые мне, глаза ее как будто незаметно для нее самой наполнились слезами, и, когда крупная капля упала ей на руки (которые она, слегка сжав, держала перед собой), она чуть вздрогнула, отерла глаза тыльной стороной ладони и подошла к кровати взглянуть, не проснулся ли я. Не будь я свидетелем ее переживаний, никогда бы не подумал, судя по ее обычному собранному и уравновешенному виду, что ее гнетет какая-то тайная печаль или боль. Мысль об этом письме не оставляла меня, особенно потому, что в последующие ночи я не раз, в полусне или бодрствуя, видел его у нее в руках или подозревал, что она вновь читала его, потому что на лице ее, когда она думала, что на нее никто не смотрит, появлялось то же самое печальное и задумчивое выражение. Вероятно, все замечали, насколько может захватить какая-нибудь идея, если постоянно прикован к одному и тому же месту и одолеваем одними и теми же мыслями. Это письмо приводило меня в сильнейшее раздражение. Не видя его, я подозревал, что оно лежит, забытое, у нее в кармане. О чем оно? Без сомнения, письмо любовное, но, если так, что приключилось с ее любовью? Выздоравливая, я вел себя как избалованный ребенок: все окружавшие меня думали только обо мне, так что, пожалуй, неудивительно, что и сам я не мог думать ни о ком другом; в конце концов пришел к убеждению, что просто обязан удовлетворить одолевающее меня любопытство. Даже полагал, что от этого зависит мое выздоровление. Впрочем, к чести моей, следует признать, что дело было не только в излишнем любопытстве. Текла ухаживала за мной с нежной сестринской заботой, несмотря на все свои многочисленные обязанности. Я частенько слышал, как фройляйн резко выговаривает ей за какой-нибудь непорядок, но Текла никогда не отвечала на эти упреки. Ее на всевозможные лады призывали разные люди, будто бы без нее никто не мог обойтись, и все же она не забывала обо мне и не оставляла меня надолго одного. Доктор был добр и внимателен; мой хозяин – доброжелателен и поистине щедр; его сестра при входе в мою комнату преодолевала свойственную ей резкость обращения; но своим благополучием, если не самóй жизнью, я был обязан Текле. С какой радостью я бы облегчил ее судьбу! (Незначительной суммы было бы вполне достаточно в этой старомодной части Германии с ее простыми нравами.) И вот однажды вечером – необходимости в ночных дежурствах уже не было, и Текла зашла ко мне, чтобы прибрать комнату, – я приступил к делу:

– Текла, вы ведь не из этих мест?

Она взглянула на меня и слегка покраснела:

– Нет. Почему вы спрашиваете?

– Вы были так добры ко мне, и мне хочется побольше узнать о вас. Я не мог бы не заинтересоваться жизнью человека, который, как вы,