производств. Следует провести деиндустриализацию страны в пользу потребителя и научно-технического прогресса. Система приоритетов по Яковлеву: информатика, биотехнология, продовольствие, жилье, товары массового спроса. Резервы он видит в резком сокращении расходов на милитаризацию, на военную помощь другим государствам, прекращении разных «завиральных» проектов типа поворота сибирских рек.

И разве сама жизнь не доказала правильность подобных подходов?

Но самое революционное в этой записке содержится в разделе про рынок. Яковлев явно фетишизирует рынок, полагая, что он сам по себе способен решить любые проблемы.

Демократическое общество может быть создано только тогда, когда все его руководители и народ — поймут, осознают, что:

а) нормальный обмен трудовыми эквивалентами возможен исключительно на рынке: другого люди не придумали. Только благодаря рынку можно реализовать принцип оплаты по труду. Лишь через рынок принцип «от каждого по способности, каждому по труду» превратился в реальность; безрыночный социализм — утопия, причем кровавая;

б) нормальной экономике нужен собственник, без него нет и свободного общества. Уйдет страх, и оно [старое общество] развалится, ибо отсутствует экономический интерес.

Человек — биосоциальное существо, движимое интересами. Есть интерес — человек горы свернет, нет интереса — спокойно проходит мимо своих годовых зарплат, валяющихся в металле или бетоне. В лучшем случае — в газету напишет.

Отчуждение человека от собственности и власти — ген наших пороков. Преодолеть это отчуждение — императив перестройки[187].

Помимо этого, Александр Николаевич подвергает резкой критике марксистские подходы к попыткам усовершенствовать современную жизнь, считая их неприемлемыми для складывающейся цивилизации. Он вовсе не отвергает социализм, но, по Яковлеву, социализм конца XX века — это общество свободных людей и общество, построенное не ради государства, а ради человека.

К действительному социализму, на мой взгляд, нужно идти от рыночной экономики с ее оплатой по труду (ценность труда определяется потребителем), налаживая свободное, бесцензурное передвижение информационных потоков, создавая нормальную систему обратных связей.

Тысячу лет нами правили и продолжают править люди, а не законы. Надо преодолеть эту старую парадигму, перейти к новой — правовой. Речь, таким образом, идет не только о демонтаже сталинизма, а о замене тысячелетней модели нашей государственности[188].

К сожалению, реакция М. С. Горбачева на эту записку нам неизвестна. Но, скорее всего, как и в предыдущих случаях, Михаил Сергеевич счел предложения А. Н. Яковлева слишком преждевременными. И у него были на то основания. Даже в главном штабе перестройки, то есть в Центральном комитете партии, Маркс — Энгельс — Ленин все еще оставались иконой. А всякие разговоры о рынке немедля объявлялись «вражеской диверсией».

Должен сказать, что я, главный редактор не самого последнего в стране издания, участник регулярных посиделок, проводившихся еженедельно в ЦК, имевший на Старой площади множество знакомых и даже приятелей, не догадывался в то время о столь революционных предложениях секретаря Центрального комитета. Все-таки в Москве публично он старался придерживаться «линии партии», не выходил «за флажки».

А когда за эти границы выходил кто-то из редакторов, исключая Егора Яковлева («Московские новости») или Виталия Коротича («Огонек»), тот же Яковлев мог с трибуны устроить такому смельчаку изрядную выволочку.

Правда, выезжая в регионы, выступая перед местными работниками, Александр Николаевич иногда позволял себе некоторые вольности. Так, в Перми, когда держал речь перед участниками областной партконференции, открыто высказался в пользу рыночной экономики. Вернувшись, получил серьезный нагоняй на Политбюро, особенно бурно негодовал глава правительства Н. И. Рыжков.

Вот как об этом рассказывал мне «прикрепленный» к Яковлеву офицер 9-го управления КГБ:

Я хорошо помню то выступление. Александр Николаевич был на трибуне, а я сидел по обыкновению в зале, среди «народа», слышал не только его, но и комментарии тех, кто был рядом. Он тогда убедительно выступил в защиту перестроечных процессов, говорил о необходимости перехода к рыночной экономике, резко критиковал тех, кто тянет страну и партию назад. Местная печать опубликовала это выступление, а вот московские центральные газеты отмолчались. Видимо, была отмашка сверху, скорее всего от Лигачева. Когда мы вернулись в столицу, друзья и знакомые меня осаждали просьбами: где бы раздобыть то выступление Александра Николаевича? Хорошо, что я взял с собой несколько экземпляров местной газеты. Кажется, она называлась «Звезда»[189].

Александр Ефимович Смирнов, который цитируется выше, в разговоре со мной не раз признавался: его шеф очень не любил КГБ и не упускал возможности поворчать по поводу этой организации. Смирнов же ему каждый раз отвечал: «Но ведь КГБ — это всего лишь вооруженный отряд партии. Как партия прикажет, так КГБ и станет действовать. Ищите причину рядом с вашим кабинетом». Яковлев огорченно крутил головой, тяжело вздыхал.

Виктор Михайлович Чебриков, член Политбюро ЦК КПСС, председатель Комитета государственной безопасности СССР. [ТАСС]

Наверное, в глубине души он понимал, что силы слишком неравны, что еще никто не мог сокрушить этого монстра, были попытки, например, в эпоху правления Хрущева, но все равно комитет каждый раз восставал, словно Феникс из пепла, отряхивался и набирал прежнюю мощь. Кто из других секретарей ЦК и даже членов Политбюро хоть раз пытался слово сказать против Лубянки? Разве только Суслов в пору своего могущества…

Тогдашний главный чекист генерал армии Чебриков на заседаниях в ЦК то и дело вступал в полемику с Александром Николаевичем, особенно когда речь заходила о гласности, открытости, демократизации, критике сталинских «перегибов». И ведь всегда у него находилось много союзников. А Горбачев старался в таких случаях отмалчиваться. В крови, в генах засел у партийцев страх перед всесилием Комитета госбезопасности.

Александр Николаевич, став заведующим Агитпропом, выступил с инициативой против анонимных писем, иначе говоря, доносов, которые были широко распространены на всем необъятном пространстве Советского Союза. Особо тревожный характер это явление приобрело к середине 80-х гг. Так, по свидетельству главного аналитика разведки, а затем главного аналитика КГБ генерала Н. С. Леонова, в 1984 году в ЦК КПСС поступили 74 тысячи анонимных писем, а в последующие два года эта цифра увеличивалась еще на четверть: «Это была особая уродливая форма „демократии“, при которой можно было все сказать, но ни за что не бороться. Пассивное сигнализирование отражало неугасимую жажду справедливости, но оно же свидетельствовало и об отказе от личного участия в исправлении недостатков»[190].

Николай Сергеевич Леонов со стыдом признавался, что вирус анонимных писем поразил даже такую важную государственную структуру, как внешняя разведка. Я уже не говорю о редакциях центральных газет, о союзных ведомствах, правоохранительных органах.

Надо было что-то