очень любил поговорить с Шелли о теологии. Поначалу Шелли уклонялся от подобных тем, говоря, что его взгляды могут прийтись доктору не по вкусу, но тот отвечал: «Я всегда рад слушать вас, дорогой Шелли. Ведь вы, я вижу, человек незаурядный».

В это время Шелли писал «Аластора». Он никак не мог придумать заглавия, и я предложил назвать поэму «Аластор, или Дух уединения». Греческое слово Alastor означает «злой гений», хотя смысл этих двух слов несколько иной – как в Faneis Alastor papos Эсхила. В поэме дух уединения изображается как дух зла. Правильное значение слова я привожу здесь потому, что многие полагают, будто Аластор – имя героя поэмы.

Зимой Шелли опубликовал эту поэму вместе с еще несколькими стихотворениями.

В самом начале лета 1816 года Шелли вновь охватила тревога, и поэтому он во второй раз отправился в Европу. Как уже не раз бывало, перед самым отъездом к поэту явился какой-то таинственный незнакомец, которого никто, кроме него, не видал, и предупредил, что, если он немедленно не уедет, в самом скором времени ему угрожает опасность.

В тот день, когда к Шелли явился этот загадочный гость, в доме на Бишопсгейт, кроме меня и хозяев, никого не было. Днем я вышел в холл за шляпой, намереваясь отправиться на прогулку. Шляпа Шелли висела на месте, а моей не было. Где ее искать, я понятия не имел, но поскольку гулять без шляпы я не мог, то вернулся в библиотеку. Спустя некоторое время вошла миссис Шелли и пересказала мне то, что услышала от мужа: о посетителе и принесенной им вести. К ее рассказу я отнесся довольно скептически, миссис Шелли ушла, и вошел сам Шелли с моей шляпой в руке.

– Мэри говорит, вы не верите, что у меня был Уильямс, – сказал он.

– Я просто сказал ей, что история выглядит не совсем правдоподобно.

– Вы знаете Уильямса из Тремадока?

– Да.

– Это он и был. Уильямс пришел предупредить, что отец с дядей сговорились упечь меня в сумасшедший дом. Он очень спешил, не мог ждать ни минуты, и я вышел проводить его до Эгхема.

– Какую шляпу вы надели?

– Вот эту.

– Пожалуйста, наденьте ее сейчас.

Он надел, и шляпа тут же съехала ему на нос.

– В этой шляпе вы не могли пойти в Эгхем.

– Понимаете, я схватил ее впопыхах и всю дорогу, наверное, нес в руке. Я действительно дошел с Уильямсом до Эгхема, и он рассказал мне все то, что я передал вам. Как вы недоверчивы!

– Раз вы сами уверены в том, что говорите, почему вас так смущает мое недоверие?

– Человеку, который посвятил всю свою жизнь поиску истины, который многим ради нее жертвовал, столько ради нее перенес, горько сознавать, что его воспринимают фантазером. Если я не уверен, что видел Уильямса, почему я, собственно, должен быть уверен, что вижу теперь вас?

– Мысль может обладать силой ощущения, но чем чаще ощущения повторяются, тем больше вероятность, что они вас не обманывают. Ведь меня вы видели вчера и увидите завтра.

– Я и Уильямса при желании могу увидеть завтра. Он сообщил, что остановился в гостинице «Голова сарацина» на Стренде и пробудет там дня два. Поверьте, это не галлюцинация. Хотите пойти со мной завтра в Лондон?

– С удовольствием.

На следующее утро после раннего завтрака мы пешком отправились в Лондон. Когда мы спускались по Эгхем-Хилл, он вдруг резко обернулся и сказал:

– Как раз сегодня мы можем не застать Уильямса в «Голове сарацина».

– Скорее всего.

– Вы так говорите, потому что не верите мне. Вы думаете, что его там и не было. На самом же деле он предупредил меня, что как раз сегодня ему, возможно, придется отлучиться из города по одному делу. Наверно, он уехал.

– Но мы хотя бы узнаем, остановился он в этой гостинице или нет.

– Я найду иной способ убедить вас. Я ему напишу. А сейчас давайте лучше погуляем по лесу.

Мы свернули в сторону и не возвращались домой до вечера. Прошло несколько дней, но Шелли ни словом не упоминал о случившемся. Как-то утром он сказал:

– Есть вести от Уильямса: письмо, к которому кое-что прилагается.

– Я хотел бы взглянуть на письмо.

– Письмо я вам показать не могу, но в него вложено бриллиантовое ожерелье. Неужели вы думаете, что я стал бы тратить свои собственные деньги на такую вещь? Вы же знаете, это на меня непохоже. Раз у меня появилось это ожерелье, значит, его мне прислали. Его прислал Уильямс.

– Но с какой целью?

– Чтобы доказать, что он действительно существует и говорит правду.

– Бриллиантовое ожерелье ровным счетом ничего не доказывает, кроме того, что оно у вас есть.

– В таком случае я не стану его вам показывать. Вас все равно не убедишь.

Тем дело и кончилось. Больше Шелли ни разу не говорил со мной ни об Уильямсе, ни о каком-нибудь другом таинственном пришельце. Надо сказать, что я и раньше несколько раз отказывался верить в фантастические истории поэта. Думаю, что если бы и другие с таким же недоверием отнеслись к подобным небылицам, Шелли не прибегал бы к ним столь часто; однако многие из тех, кто мог бы в них усомниться, ему с готовностью верили, тем самым лишь потворствуя его полуфантазиям. Я называю такого рода истории «полуфантазиями» потому, что большей частью они основывались на твердой убежденности, будто отец с дядей посягают на его свободу. На этой убежденности его воображение выстраивало самые причудливые конструкции. Выдавая чистейший вымысел за реально существующий факт и будучи уличенным в непоследовательности, он, считая, что задето его достоинство, стремился обставить свой рассказ всевозможными подробностями, которые при наводящих вопросах рассыпались, словно карточный домик, как в случае с Уильямсом, который якобы остановился в «Голове сарацина».

Должен заметить, что, когда его уличали, он не проявлял и тени запальчивости. Говорил откровенно, с выдержанностью и благожелательностью, никогда не изменявшими ему в дружеских спорах. Держался он прекрасно и терпеливо выслушивал мнение собеседника, даже если оно расходилось с его собственным. Самая животрепещущая тема, как бы он сам ею ни увлекался, обсуждалась так сдержанно и спокойно, словно речь шла об отвлеченных вопросах метафизики.

Вообще, огромное обаяние Шелли как собеседника заключалось главным образом в том, что, оспаривая чуждую ему точку зрения, он неизменно проявлял исключительную доброжелательность и терпимость. Мне не раз доводилось встречаться с выдающимися людьми, общение с которыми поучительно для всех тех, кому нравятся поучения (я не из их числа); однако беседовать с такими людьми было решительно невозможно. Стоило только вступить с ними в спор или хотя бы усомниться в правомерности их убеждений, как они немедленно выходили из себя. Как только этот