Шрифт:
Закладка:
Быстро поменял части, зарядил пленку, не торопясь, проверил каждый ролик, каждую петлю… Верхняя показалась великоватой — будет во время сеанса лишний шум создавать, отщелкнул зажим, уменьшил петлю, излишек пленки на бобину намотал. Ну, кажется, все?.. Пуск! Ударил яркий пучок в экран, пошли по стерне могучие трактора, окутанные дымом костров, отваливают широкие лемехи пласты земли, гремит песня:
Броня крепка, и танки наши быстры,
И наши люди мужеством полны!
В строю стоят советские танкисты —
Своей великой Родины сыны!
Гремя огнем, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход,
Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин
И первый маршал в бой нас поведет!
Сеанс Гурин закончил нормально и на радостях домой не спешил, перемотал части, сделал все, как полагается, а Николаю оставил записку, чтобы тот знал и напрасно не перематывал бы пленку.
На другой день Гурин заглянул в кинобудку специально, чтобы услышать от Николая оценку своей работы. Но тот и думать об этом забыл, будто и не Гурин докручивал сеанс. Хвастался своей «дивчиной» — какая она нежненькая, скромненькая, миленькая. И тогда Васька не выдержал, спросил:
— А какие замечания по моей работе?
— Какие замечания! — Николай поднял удивленно плечи. — Все нормально! Ты, правда, когда части менял, свет в зал забыл включить, так это мне было только на руку. — Он подмигнул хитро. — Слушай, а сегодня как, выручишь?
— Конечно! — охотно согласился Гурин. — В любой день! — И, подумав, уточнил: — Может, кроме тех, когда у нас немецкий… — Сказал и покраснел.
Но Николай не заметил его смущения, понял по-своему:
— А что, трудно? Много задают?
Гурин замялся, ничего не ответил. Дело-то не в том, много или мало задают, — ему вечера были дороги: у него теперь забота — провожать учительницу.
А подготовка к немецкому у него с недавних пор заключалась не только в зубрежке урока — в этот день он и себя готовил к школе самым тщательнейшим образом: наглаживал брюки, начищал ботинки, обрезал и чистил ногти, и еще тысячу разных мелочей проделывал он над собой, прежде чем выйти из дома. Особенно много хлопот доставляла ему прическа. Жесткие, непокорные волосы не прилегали, как ему хотелось, и поэтому он еще с вечера смачивал их теплой водой и завязывал на ночь материной косынкой. Утром оказывалось, что косынка еще больше изуродовала голову: в одном месте волосы были примяты, а в другом торчали как ни в чем не бывало.
Васька сердился, нервничал, смазывал их подсолнечным маслом, но и это не помогало: волосы становились жирные, сальные и блестели, как на дьячке. Тогда он мыл голову и снова расчесывал их вниз, на лоб — делал челочку.
Видя мучение брата, Танька ехидно замечала:
— Во, жених-то наш бесится со своим чубом!
Васька сердито посматривал на сестру, грозил ей кулаком.
Мать старалась успокоить сына:
— Ну хорошо же так! Что тебе еще надо?
— Где же хорошо? — не выдерживал, нервно кричал Васька, будто это мать была во всем виновата. — Где же хорошо? Торчат, как иголки на ежике…
— А то лучше, когда лежат, как солома, прилизанные? Маленькие еще, отрастут, тогда они будут слушаться.
— Отрастут!.. Когда ж они отрастут?..
— А у тебя что за спешка случилась? Для кого это ты так начищаешься?
— Обязательно для кого?..
— Ну да. Раньше ж ходил — и ничего, а тут вдруг… Комиссия, что ли, какая приезжает?
— Будто только для комиссии надо быть аккуратным? — усмехнулся Васька, удивляясь материной наивности.
— Перед «немкой» выпендривается, — выпалила Танька. — Там они все от нее с ума сходят…
Васька запустил в сестру книгой, прокричал:
— Трепись больше! — И, устыдившись своей горячности, сказал небрежно: — Очень она мне нужна…
Однако все-таки зачем-то была нужна. На ее уроке сидел он весь сам не свой: из себя вылезал, тянулся, чтобы она его вызвала, обратила на него внимание, хотелось блеснуть своими знаниями, понравиться ей, и чтобы все это было незаметно для других… Бывало, она вызывала его к доске, он отвечал, выполнял ее задания, она ставила ему хорошую оценку в журнал, но его самого, его влечения к ней не замечала, и ему было обидно. Вечером он снова и снова стоял в тени деревьев, ждал ее появления, и она появлялась, но тут же вслед за ней, как обычно, выскакивал Куц и, крутясь вокруг нее собачонкой, шел провожать. Это стало раздражать Гурина, и он лихорадочно придумывал, как бы отшить от нее провожатого. На уроках физики Васька стал грубить Куцу, бросал двусмысленные реплики, и Куц, иногда потеряв терпение, либо выставлял его из класса, либо записывал на последнюю страницу журнала как нарушителя. Дошло до того, что поведение Гурина стало предметом разбирательства на классном собрании. Активисты требовали, чтобы Васька рассказал, почему он именно с физиком всегда препирается, ведет себя с ним грубо, неуважительно? В чем тут дело?
— Не могу объяснить… — выдавил из себя Васька, стоя понуро за партой. — Не могу… Но обещаю… Постараюсь на уроках физики вести себя… — И тут же подумал: «А Куцего от Розы Александровны все равно отошью!»
Но как? Хулиганы на них не нападали, и поэтому устыдить его в трусости, а самому предстать героем-спасителем перед ней — такого случая не представлялось. И тогда он решил сам припугнуть Куца.
В следующий раз он уже не прятался под деревьями у школы, а ушел далеко вперед — за больницу и там, за углом больничного забора, стал поджидать Розу Александровну и Куца. И когда они показались, он, надвинув на глаза шапку и отвернув воротник, вышел, покачиваясь, им навстречу. Поравнявшись, Гурин толкнул Куца плечом и, проворчав: «Чтобы я тебя возле нее больше не видел!» — пошел дальше. Это по замыслу Гурина должно было испугать и унизить Куца, после чего он перестанет провожать Розу Александровну, которая в свою очередь должна почему-то запрезирать его.
Но на другой день, встретив Гурина в коридоре, Куц отозвал его в сторонку, сказал:
— Ну и приемчики у тебя!
— Какие приемчики? — Гурин, сощурив глаза и скривив презрительно рот, в упор посмотрел на Куца. Но не выдержал, отвел глаза в сторону.
— Стыдно? — спросил Куц. — А приемчики у тебя хулиганские и по-деревенски примитивные. Ты думаешь, я тебя не узнал вчера? И знаешь,
