— Такие отряды — шайки разбойников под красным флагом. Это их преступные действия использовали левые эсеры и монархисты, поднимая мятеж в Прикамье. Мы будем беспощадны к грабителям, прикрывающимся знаменами революции.

Зал взорвался негодующим ревом:

— К стенке позорников!

■— На осину, грабителей!

— Робяты! — рявкнули в задних рядах. — Чё попусту баять? На пристанях, на вокзале хлеба — невпроворот. В поезд его, в Москву его, робяты!

— Чево рассусоливать!

Штернберг удовлетворенно поглаживал мягкую широкую бороду — никогда еще его слова не воздействовали на людей с такой возбуждающей силой.

Долгим и трудным был путь профессора от науки к народу, но он пришел к нему — земные дела оказались необходимее звезд. Профессор сознавал, что не скоро придут те времена, когда народ поймет и оценит его науку. Но может быть, в этом неуютном мрачном зале уже сидят его молодые наследники. Ведь великая революция не только свобода, она и непрерывное творчество. Революция, как и наука, нуждается в творцах. Пусть в эти минуты никто не желает знать его неба —*■ неизъяснимое предчувствие будущего овладело профессором.

На сцене появился Азин: зал сразу притих. Красноармейцы влюбленно, а местные жители с любопытством следили за стариком и юношей. Они же, стоявшие рядом, как-то особенно дополняли друг друга.

— Не время рассусоливать, как сейчас говорил кто-то, и я согласен с ним, сказал Азин. — В Сарапуле скопились десятки тысяч пудов хлеба, завтра мы погрузим его в вагоны и отправим в Москву и напишем Ленину: Красная Армия сумеет своей кровью добыть хлеб для голодающих пролетариев. А пока объявляю перерыв. После перерыва спектакль.

Все уже знали: профессор Штернберг привез из Вятских Полян театральную труппу и духовой оркестр. Многие из бойцов никогда не бывали в театре, не слышали духовой музыки. Никто пока не подозревал о новости, привезенной членом Реввоенсовета, никто не знал, что очень скоро начнется штурм Ижевска. И штурм этот по своей ожесточенности, трагической ярости, безумному мужеству станет немеркнущей страницей в истории великого восемнадцатого года.

Азин спустился в вестибюль. Здесь в длиннейшей очереди бабы, девки, подростки ждали, когда Шурмин примет от них черные сухари. А Шурмин передавал корзины и сумки Еве Хмельницкой, та ссыпала сухари в мешки. Гарри Стен укладывал эти мешки штабелями. Бабы истово крестились и уходили в ночь, подростки требовали театральных билетов.

— Клади сухарь и валяй в первый ряд,—говорил Шурмин.

— Как дела, Шурмин? — спросил Азин, глядя на Еву, узнавая ее, улыбаясь ей.

— Сухарями завалили. Все несут и несут, мешков не хватает,— бойко ответил Андрей.

Азин уже не слышал, что он ответил: встреча с Евой вызвала неприятное воспоминание. Азин сразу представил баржу у пристани Гольяны, отца Евы среди обреченных на смерть людей, Игнатия Парфеновича, ушедшего к Маркину и исчезнувшего неизвестно куда,— и расстроенный и опечаленный подошел к Еве.

*— Я все понимаю, но не могу представить, что сотни наших не дождутся помощи. — Ева добавила печальным голосом: — А я ведь следую за вами из Агрыза. Все жду, все жду! Вот узнала, что приехал член Реввоенсовета Штернберг, хочу обратиться к нему...

’ Я поговорю с ним сам. Сегодня же! Мы обязательно что-то придумаем. Пойдемте, спектакль начинается,— Азин взял Еву за локоть. Они поднимались по мраморной широкой лестнице -легкий стук Евиных каблучков веселил Азину сердце.

Комедия! «Женитьба» Гоголя! Постановка русско-татарского театра, надрывался со сцены молодой в бархатной шапочке татарин. —По ходу спектакля не курить, не плевать не смеяться...

Несмотря на строгое предупреждение, зал повизгивал от хохота, подбадривая артистов репликами.

Черные окна Дома народных собраний озарились яркими вспышками, голоса артистов сникли в винтовочной перестрелке. Поднялся невообразимый шум, бойцы вскакивали с мест, в дверях началась свалка.

—- Без паники! — Хлесткий голос Азина остановил сорвавшихся с'мест'а бойцов. — Это стреляют по ходу спектакля! Так у самого Гоголя написано,— соврал он, выбегая на сцену. Давка в дверях прекратилась, Азин исчез за сценой.

Он выскочил во двор, где столкнулся со Стеном и Шур-миным.

— Что случилось? Почему стреляли?

«— Да ну их к лешему,— отмахнулся Шурмин.

— Рота мятежников пришла сдаваться в плен, а наши не разобрались и подняли стрельбу,— объяснил Стен.

— Пришли сдаваться гуртом. Очень хорошо! Прекрасно даже! —с наивным торжеством сказал Азин. С этим торжественным выражением лица он вернулся в зал, рассказал о происшедшем Штернбергу.

— Вскормленная волчьим молоком беззакония власть эсеров не по душе народу,— ответил профессор,—Смотрите-ка, Лариса Михайловна! — обрадовался он, вставая.

. — Ай-яй-яй!—укоризненно заговорила Рейснер, обеими руками обхватывая теплую ладонь профессора.— Как не стыдно, приехать с театром и не пригласить на спектакль. Я случайно узнала о вашем приезде.

>— Ничего не бывает случайного,— возразил Штернберг,— Я к вам с приглашением особого курьера посылал. Только предупредил, чтобы он не говорил — для чего.

— Почему так секретно?

— Причины объясню позже.

— Азин все равно обязан был пригласить на спектакль,— не сдавалась Лариса.

— Виноват, оплошал.— Азин смотрел в смеющиеся глаза Ларисы и думал: «У нее лицо Венеры и сердце воина — невозможное сочетание таких качеств в молодой женщине».

Штернберг тоже любовался Ларисой: «Она словно яркий метеор на звездном небе нашей революции».

— У вас просто победоносный вид, Лариса Михайловна,— пошутил он.

— Еще бы! Я ведь теперь не простая журналистка, а новый комиссар флотилии.

— О, поздравляем! От всей души,— в один голос произнесли Штернберг и Азин.

*— Где бы нам побеседовать? — спросил Штернберг.

— Пойдемте,— Азин взял под руку Ларису, увлекая в не-

большую комнату. — Здесь всяких комнатушек понаделано, как дыр в муравейнике.

— Теперь я раскрою свой секрет, о нем даже Азин не знает. Хотел сказать вам всем. — Штернберг потеребил бороду. — Штаб армии перехватил телеграмму, переданную из Ижевска. Этой телеграммой боткинской контрразведке поручается затопить баржу с советскими работниками. Баржа стоит у пристани Гольяны.

— Я уже занимался этой баржой,—сказал Азин,—Я даже посылал своего человека к Маркину, когда тот был в Пьяном Бору. Но посланный, вероятно, погиб, не донеся моего письма.

— От кого ты