Бойцы пьянствуют, ну и всякое выкамаривают,—продолжал уклоняться Шпагин.

А что же они выкамаривают? — голос Азина прозвучал мягко, добродушно.

* Я же говорю, пьянствуют, веселятся...

— Пусть повеселятся парни. Завтра снова в бой, сегодня пусть погуляют.

— Повеселятся? Жителей пограбят, девок поизнасилуют! взорвался Чевырев. — Не мне от тебя слушать такое. — Он сгреб листы, потряс перед лидом Азина, швырнул обратно на столик.

Слова Чевырева произвели совершенно иное действие на Азина: он выдернул шашку и хлестанул по столику — перла* мутровые осколки брызнули вверх и по сторонам. Шпагин и Дериглазов испуганно вскочили.

— Вот так я поступлю с насильниками и ворами! — Азин кинул шашку на расколотый столик.

Чевырев ударом кулака сошвырнул ее на пол.

— Что дурно, то и фигурно. Стыдись! Твоя выходка и смешна и глупа. Смешно, что хулиганишь, как пьяный фельдфебель, глупо, что хочешь меня испугать...

Шпагин молча поднял шашку, положил на столик и вышел из библиотеки. За ним с неодобрительно оттопыренными губами последовал Дериглазов. Азин вытер папахой шашку, вложил в ножны. Вспышка внезапной ярости перегорела, стало стыдно за свой поступок.

■— Ну? — все еще грозно начал он, подходя к Чевыреву.

— Не нукай, не запряг. За что ты обидел Шпагина, Дери-глазова, вот его, Шурмина? Меня за что? Свинья ты после этого...

— Ну ладно, ну не сердись. Не вытерпел. Азин взял разрубленные’ бумаги, положил в карман.

За окном послышались гневные голоса.

— Легкие удачи всегда опасны. От успехов и от власти у него кружится голова. Если не обуздать, он совсем обнаглеет,— заикался и картавил от ярости Шпагин.

— То, что было сейчас, для меня вообще не было,— послышался хриплый густой голос Дериглазова. — Погорячился он, так ведь дело-то больно поганое.

— Тебя в Вятских Полянах чуть не расстрелял Азин, а ты за него же...

— Повторяю, для меня ничего не произошло. И тебе беситься не след...

Голоса стихли. Чевырев убрал со своего мягкого лица злобное, несвойственное ему выражение.

— Шурмин,— обратился к юноше Азин,—ступай в Дом народных собраний. Надо подготовиться к встрече профессора Штернберга... Ты меня опередил со скандалом,— засмеялся Азин, присаживаясь к столику. — А это что такое? — вытащил он из кармана пригоршню кожаных кружков. Рассыпал их по столешнице. На каждом кружке был оттиск двуглавого орла.—■ Тебе такие штучки знакомы?

*=' Я их мужикам вместо денег давал. За постой, за хлеб

и сено,— объяснил Чевырев. — Обещал: придет время, и мы их обменяем на настоящие червонцы.

— Мужики эти монетки чевыревками зовут. Слышал? Лапти с подковыркой, чевыревки с дыркой. Меня сейчас на улице вотяк остановил. Сует твою кожаную монету: «Плати, не тѳ самому Ленину жалобу подам. Твои, мол, помощники, товарищ Ленин, фальшивую деньгу чеканят. А за такие дела на осинах вешают». Вот ведь как получается: Чевырев — не командир, а фальшивомонетчик революции! Меня все же интересует, кто станет платить по чевыревкам?..

— Советская власть,— раздался негромкий, спокойный голос.

Азин и Чевырев оглянулись: в дверях библиотеки стоял профессор Штернберг. Азин вскочил — четкий и возбужденный, за ним встал Чевырев — смущенный и встревоженный.

— Советская власть заплатит,— засмеялся Штернберг. —• Тем более что расходы были совершенно необходимыми. Здравствуйте, друзья! — спохватился профессор. — Вы меня так скоро не ждали? А я — вот он. — Штернберг погладил роскошную, начинающую седеть бороду. — Привез я важную новость. Передаю по секрету — Шорин намерен ударить по Ижевску седьмого ноября — в первую годовщину революции. И ваша дивизия должна нанести этот удар. Но одной вашей дивизии для штурма недостаточно. Сергей Иванович Гусев уехал за помощью к Ленину.

— Еще три недели ожидания, измучиться можно,— сказал Азин.— Нельзя ли поторопить командарма?

— Командарм сам жаждет наступления. Я даже прозвал его командармом удара. Дай бог, чтобы слова мои оправдались. А теперь о другом. — Штернберг наморщил белый большой лоб, словно отгоняя очень неприятную мысль. — Республика голодает. В Питере, в Москве совсем нечего есть, а здесь — хлеба вволю. Я приехал в Сарапул для того, чтобы что-то собрать для голодающих.

...Дом народных собраний был переполнен, а люди все шли. У подъезда теснились полушубки, зипуны, азямы, треухи, войлочные шляпы, полушалки, из блеклых сумерек проступали напряженные, суровые физиономии.

В зале стояла тяжелая тишина, нарушаемая только вздохами да звяканьем винтовок. Штернберг говорил без особого внутреннего напряжения, и все же слабый голос его проникал в отдаленные уголки зала.

Профессор понимал: люди, переполнявшие сумрачный зал, никогда не слыхали про астрономию, но это не огорчало его. Он говорил о вещах бесконечно более важных и нужных для народа, чем небо и звезды,— говорил о победе над контрреволюцией, над голодом.

— В России идет самая страшная из всех войн — граждан-

ская война. Уже близится закат ижевского мятежа. Скоро мы начнем штурм мятежного города: обманутые левыми эсерами рабочие вернутся под знамена революции. Это неизбежно, как восход солнца, как смена дня и ночи. Но против нас выступают не только угнетатели, а и голод. Его костлявая тень повисла над пролетариатом. Над стариками и ребятишками. Над революционными полками. Сейчас черный сухарь дороже нам всего золота на земле. Я встану на колени и приму черный сухарь из рук бедняка, что протягивает он голодающему ребенку. Но я схвачу за горло спекулянта, жиреющего на голоде. И задушу его вот этими старыми пальцами! — Профессор поднял над головой кулаки, потряс ими. — Буржуазные писаки вопят, что мы палачествуем над народом. Пусть клевещут! У клеветы — короткие ножки, клевета всегда идет по песку, чем дальше— тем труднее. Я — профессор астрономии и большевик—< скорее отрублю себе обе руки, чем обижу сельского труженика...

Голос профессора, наливаясь гневом, усиливался, и гневные слова разносились по промозглому залу. Штернберг говорил о миллионах пудов хлеба, запрятанных в ямах, подпольях, по лесным оврагам. О сожженных скирдах, о муке, истравленной на самогон, о мешочниках, растаскивающих зерно, о кулаках, наживающих на спекуляциях по три тысячи процентов барыша. Говорил и о тех военно-продовольственных отрядах, что под веник выметают хлеб из