Шрифт:
Закладка:
И прыгнул. Веревка натянулась, но выдержала: шея Иуды стала тоненькая, а руки и ноги сложились и обвисли, как мокрые. Умер. Так в два дня, один за другим, оставили землю Иисус Назарей и Иуда из Кариота, Предатель.
Всю ночь, как какой-то чудовищный плод, качался Иуда над Иерусалимом; и ветер поворачивал его то к городу лицом, то к пустыне – точно и городу и пустыне хотел он показать Иуду. Но, куда бы ни поворачивалось обезображенное смертью лицо, красные глаза, налитые кровью и теперь одинаковые, как братья, неотступно смотрели в небо. А наутро кто-то зоркий увидел над городом висящего Иуду и закричал в испуге. Пришли люди, и сняли его, и, узнав, кто это, бросили его в глухой овраг, куда бросали дохлых лошадей, кошек и другую падаль.
И в тот вечер уже все верующие узнали о страшной смерти Предателя, а на другой день узнал о ней весь Иерусалим. Узнала о ней каменистая Иудея, и зеленая Галилея узнала о ней; и до одного моря и до другого, которое еще дальше, долетела весть о смерти Предателя. Ни быстрее, ни тише, но вместе с временем шла она, и как нет конца у времени, так не будет конца рассказам о предательстве Иуды и страшной смерти его. И все – добрые и злые – одинаково предадут проклятию позорную память его; и у всех народов, какие были, какие есть, останется он одиноким в жестокой участи своей – Иуда из Кариота, Предатель.
Алексей Ремизов
Гнев Ильи Пророка[87]
Необъятен в ширь и в даль подлунный мир – пропастная глубина, высота поднебесная.
Много непроходимых лесов, непролазных трущоб и болот, много непроплывных рек, бездонно-бурных морей, много диких горбатых гор громоздится под облаки.
Страшны бестропные поприща, – труден путь.
Но труднее самого трудного тесный, усеянный колючим тернием путь осуждения – в пагубу.
На четвертом разжженно-синем небе за гибкоствольным звериным вязом с тремя враждующими зверями: горным орлом, лающей выдрой и желтой змеей, за бушующей рекой Окияном, через мутную долину семи тяжелых мытарств к многолистной тяжелой вербе и дальше по вербному перепутью, к развесистой яблоне, где течет источник забвенья, – там раздел дороги.
Под беловерхой яблоней с книгой Богородица и святой апостол Петр с ключами райскими. Записывает Богородица в книгу живых и мертвых, указуя путь странствующим, отрешенным от тела, опечаленным душам.
Весела и радостна прекрасная равнина, словно огненный поток, в васильках.
И другая печальная в темных печальных цветах – без возвращения.
Не весело лето в преисподней.
Скорбь и скрежет зубовный поедают грешников во тьме кромешной. И кровь замученных, исстрадавших от мира свою земную жизнь, кровь мучеников проступает – приходит во тьму – в эту ночь, как тать. Нежданная и забытая точит укором, непоправимостью, точит червем не-усыпаемым.
В бездне бездн геенны зашевелился Зверь. Злой и лютый угрызает от лютости свою конскую пяту; содрогаясь от боли, выпускает из чрева огненную реку.
Идет река – огонь, идет, шумя и воя, устрашая ад, несет свою волну все истребить. И огонь разливается, широколапый, перебирает смертоносными лапами, пожирая все.
Некуда бежать, негде схорониться. Нет дома. Нет матери.
Изгорают виновные души. Припадают истерзанные запекшимися губами к льдистым камням, лижут в исступлении ледяные заостренные голыши, лишь бы охладить воспаленные внутренности.
Архангел. Грозный – явился не облегчить муки, Грозный – сносит свой неугасимый огонь, зажигает ледяные камни – последнее утоление.
Загораются камни.
Тают последние надежды.
И отыняют кольцом, извиваются, свистят свирепые холодные змеи, обвивают холодным удавом, источая на изрезанные огнем, рассвеченные камнем рты свой яд горький.
Земля!
Ты будь мне матерью. Не торопись обратить меня в прах!
* * *
Вышел Иуда из врат адовых.
Кинутый Богом в преисподнюю – осужден навсегда торчать у самого пекла – неизменно видеть одни и те же страдания – безнадежно – презренный – забытый Богом Иуда.
Не обживешься. Прогоркло. Берет тоска. И дьявольски скучно.
Слепой старичок привратник позеленевшими губами жевал ржавую христопродавку, смачивал огненной слюной разрезные листья проклятой прострел-травы.
Иуда подвигался по тернистому пути. Темные цветы печальные томили Божий день. Не попадалось новичков. Безлюдье. Какие-то два черта, без спины, с оголенными раздувающимися синими легкими, дурачась, стегали друг дружку крапивой по живым местам. И опять некошные: бес да бесиха. Больше никого.
Странно! У яблони, где вечно толпами сходятся души и стоит шум, было тихо. Три несчастных заморыша, подперев кулаками скулы, на корточках, наболевшими глазками с лиловыми подтеками от мытарских щипков, застывше, смотрели куда-то в ползучий отворотный корень яблони, уходящий в глубь – в бушующую реку Окиян. Да сухопарая, не попавшая ни в ад, ни в рай, звала душа равнодушно уставшим зевать квелым ртом.
Склоненная пречистым ликом над книгой живота и смерти опочивала утомленная Богородица, а об руку, окунув натрудившиеся ноги в источник забвения, спал апостол Петр блаженным сном крепко.
Свесившиеся на боку на золотой цепочке золотые ключи сияли бесподобным светом, – глаз больно.
Ни ангела, ни архангела, – как в воду канули. Купаться пошли бесплотные, отдыхали ли в благоухании или разом все улетели к широколистной вербе на вербное перепутье, чтобы там задержать из мытарств странников – не беспокоить Богородицу, – Бог их ведает.
Походил Иуда по жемчужной дорожке вокруг Богородицы, заглянул в раскрытую тяжелую книгу, хотел дерзновенный от источника умыться, но свернулась под его рукой, не поддалась голубая вода, – очернила ему кончики пальцев.
Отошел ни с чем.
Повзирал на яблоню. Сшиб себе яблоко. Покатилось яблоко к ногам Петра. Полез доставать. Ухватил наливное-райское, не удержался зломудренный – заодно и ключи ухватил.
С золотыми ключами теперь Иуде всюду дорога.
Всякий теперь за Петра примет.
Легко прошел Иуда васильковый путь; подшвыривал яблоко, подхватывал другой рукой, гремел ключами.
Так добрался злонравный до райских врат.
И запели золотые ключи, – пели райские, отворяли врата.
Дело сделано.
Забрал Иуда солнце, месяц, утреннюю зарю, престол Господа, купель Христову, райские цветы, Крест и Миро, да с ношей в охапку тем же порядком прямо в ад – преисподнюю.
И наступила в раю такая тьма, хоть глаз выколи, ничего не видать.
А в аду такой свет, так ясно и светло, даже неловко.
Вылез из бездны бездн гееннский Зверь, засел на
