— Подгоним, если что. А если не подгоним, добычу сорвем, участок сразу отстанет. Эх, да и что толковать. А может, и подойдет. Конечно, подойдет, — и все же нерешительно вставил: — Не большой будет?

Голофаев коротко обрезал:

— Да, это штука.

А Борис Колимулин сухо, начальнически заявил:

— В общем, помучиться придется.

Переминались, не зная, с чего начать и как начать. Когда шли сюда, кажется, все было понятно, а пришли — непонятно.

Наконец, Ефим, кашлянув в кулак, негромко сказал:

— Ну вот, ребята, давайте возьмемся. Пора.

Все сразу посерьезнели, заморщили лбы, начали давать советы, отклоняли одни, сомневались в других. Ефим Согрин больше всех советовал, позволял себе улыбнуться над одним предложением, решительно противоречить другому. Ему казалось, что никто другой не сможет внести что-нибудь дельное. Потому удивленно согласился с Гриценко, когда тот предложил привезти «козу» — железную тележку, на которой обычно возят лес, и погрузить на нее мотор, и таким образом доставить до первого конвейера. Это было так просто, что навстречу удивлению пришла глухая озлобленность к себе, ко всей своей многогодовой практике. Даже Федька раздражал его, который как бы в насмешку отклонял его знания, и Ефим прикрикнул на него:

— Замолчь! Еще не дорос, а туда же суешь свой нос!

И Федьку словно обожгли чем-то горячим. Видел, что не сможет долго быть рядом с Согриным, если будет продолжать говорить, и замолчал было, но одна хорошая мысль не давала ему покоя, да и не хотел, чтоб ее перебил кто-то другой. Сказал когда повезли на «козе» мотор:

— Как подтягивать-то будете? Ручную лебедку бы надо…

— Успеется, — бросил Ефим. — Лучше поддерживай или вовсе отойди. Нечего выдумывать.

Голофаев остановил Ефима:

— Не дело, брат. Ты зря не кричи, вдумайся. Парень-то правду говорит. Лебедка будет нужна, без лебедки ничего не сделаешь. И главное, вовремя намекнул. Пока везем, он и принесет, — и обернулся к Федьке: — Ты бы сбегал за ней. Знаешь, где она?

— Конечно, знаю. Недалеко она тут, я сейчас, мигом.

— Хе, он мигом. Ну, давай, — покачал головой Согрин и, заметив, как недружелюбно взглянул на него парень, обрадованный поддержкой Голофаева, усмехнулся:

— Вот уже и не понял меня. Но ничего — время есть.

— Парня обидел, а теперь как будто оправдываешься, — кольнул Борис.

— И не собирался. Так уж вышло. Ничего, притерпится, поймет. Я о нем худого не скажу. Видно, совестливый, не любит так вот сидеть.

3

— А ну, ребята, взялись. Колимулин, подходи справа, Гриценко, а ты — слева.

Ефим Согрин всем нашел место, а сам, пристроившись рядом с Голофаевым, подпирая доской низ мотора и наваливаясь всей грудью на конец доски, крикнул:

— Давай! Раз! Два! Еще маленько!

Мотор качнулся, медленно перевалился, потом скользнул по краю досок, подложенных под него, и мягко плюхнулся на землю недалеко от конвейера.

— Вот так мы! — Согрин похлопал рукой по плечу Гриценко и улыбнулся довольный.

Тотчас же вернулся Федька с ручной лебедкой. Хоть и весила она всего десять килограммов и для шахтеров не считалась такой уж тяжелой, Федька почувствовал усталость, когда скинул ее с плеч, и Ефим, увидев на его лице капли пота, тепло сказал:

— Ладно, Федя, я тут сам возьму. Отдохни, — и улыбнулся.

И Федька, дорогой думавший о Согрине с обидой, неожиданно, заметив эту улыбку, сравнил его с дядей Тимой, с тем дядей Тимой, которого он будет помнить и ненавидеть всю жизнь за то, что тот, тихий, спокойный, настигнув его в собственном саду, когда вместе с мальчишками полез за яблоками, жестоко избил его до полусмерти. Произошло давно это, но до сих пор зримо представляет страшное, перекошенное в судороге лицо дяди Тимы. Не такой ли и он — Ефим Согрин? Сначала ругал, а сейчас улыбнулся, а начни противостоять ему и поступит так же, как дядя Тима. И не ответил на улыбку Согрина, отошел в сторону, недоверчивый, осторожный.

Гриценко с Голофаевым растянули канат лебедки, один конец его зацепили за крепежную стойку, другой — за выступ мотора.

— Борис, давай тяни! — обратился Ефим к стоявшему около конвейера Колимулину, который наблюдал, правильно ли закрепляют канат.

«Это уж слишком: хочет сам командовать. Сказать ему, чтоб не зарывался. Нет, пока не надо, они тоже слушают его. Меня не так, меня не считают. Что ж, подождем, может, Согрин сам поймет, что я — старший», — так мысленно говорил себе Борис, когда, бросив едкий взгляд на Согрина, медленно подошел к лебедке и начал порывисто тянуть ручку лебедки. Канат скрипел, натягивался, как струна. Мотор зашевелился, канат треснул… Внутри у Колимулина будто оборвалось что-то, рука ослабла, отвернулся, подумал: «Не дай бог, оборвется, ведь может спружинить и ударить, — и тут же шевельнулось жестко и ясно: — Бросить, заставить его тянуть. Не посмеет ослушаться, я ведь старший тут, а там — черт с ним, не будет мешать».

Давно ждал этого часа Борис. Некоторые ребята по техникуму уже стали горными мастерами, а он наравне с такими, как Согрин, в забое потеет. Разве не обидно! Много раз намекал Проскидову, а тот все хитрил:

— Вот покажешь себя и, пожалуйста, я не против.

Кажется, разрешил, испробовать захотел. Значит, можно будет надеяться — скоро переведут в горные мастера. А вот не выходит — не замечают его, наоборот, им распоряжаются. Может, бросить, заставить Согрина, а?» Канат лопнул, съежившись, метнулся на Бориса, но не ударил: тот успел отскочить.

— Эх, невезучка, — протянул Ефим.

Голофаев начал перевязывать канат, ему помогал Гриценко. Их сильные руки быстро стянули в узел упругое сплетение стальных прядей.

— Прочно, надежно, ничего теперь не случится, — сказал Голофаев.

— Не растягнется, — подтвердил Гриценко.

Согрин взялся за ручку.

— А ну брось, я сам, — легко оттолкнув Ефима, Колимулин косо посмотрел на него.

— Что ж, бери. Сила у тебя не растраченная, как у племенного быка. Сильней схватишь за рога, — Ефим, удивленный, на мгновение замер, потом обиженно насупился, отошел, повторяя: — Давай, сила-то молодая.

Мотор подтянули до конвейера, подняли над ним и опустили плавно на две доски, которые положили на скребковую цепь.

— Беги, бегунец, включай! — обратился Ефим к Федьке, а остальным добавил:

— Теперь порядок. Теперь легче будет. Ты, Борис, поддерживай сбоку, мотор-то может опрокинуться невзначай.

— Сам знаю, тебя не спросил, — ответил Колимулин и подумал: «Не доходит».

— Ишь ты, тоже непонятливый… Ну ушел, где он там, — Ефим, замахал лампочкой вверх-вниз.

Скребковая цепь дернулась, мотор колыхнулся, но его удержали, и он поехал по конвейеру. Люди заспешили за ним, их взгляды остановились, замерли на этом промасленном теле мотора. Каждое движение его сопровождалось облегченным вздохом, и когда мотор задевал