Потом он видел, как выехал к восставшему Московскому полку его старый знакомый генерал-губернатор Петербурга Милорадович, как пытался заговорить с солдатами и был убит предательским выстрелом… На площади поднялся новой волной неистовый шум.

Потом явился для уговоров сам митрополит, но и ему было уже не совладать с одержимостью восставших.

И вот тогда, скорее благодаря чутью бывшего военного, чем благодаря логике, Огюст ощутил близость развязки, и у него явилось желание уйти, и как можно скорее. Нет, он не перетрусил, не потерял голову, однако участвовать в происходящем ему не хотелось, в этой ситуации он оказался чужим, случайным наблюдателем событий, к которым не мог иметь никакого отношения, а получить шальную пулю он вовсе не желал.

Однако, отвернувшись от площади, он увидел высокую изгородь вокруг строительства, и его обжег теперь уже настоящий страх: вся изгородь была покрыта людьми, над краем ее шевелился лес рук и голов. А что, если бунт захватит и рабочих? Что, если они ринутся на площадь, примкнут к черни, уже обильно запрудившей все свободное от военных пространство? Сейчас начнется бойня, и эти сотни людей, вверенных ему, Монферрану, безоружных, беззащитных перед пулями, окажутся в кровавом котле!

Страх за них, за строительство, которое могло опять надолго остановиться, мысль, что в случае бунта рабочих гнев нового царя непременно падет на исполняющего обязанности главного архитектора (таковым он пока что здесь числился) – все это вместе заставило Огюста снова кинуться к строительной площадке…

Там царили возбуждение и сумасшедший шум.

Когда архитектор приблизился к северной ограде, на которой и вокруг которой сгрудились рабочие, со стороны площади загремели выстрелы и со стены кто-то возвестил:

– Вона, еще войска скачут! Сейчас их рубить начнут!

И тогда на изгороди, на крышах бараков, где тоже расположились наблюдатели, произошло движение, рабочие стали перекидывать снизу вверх, тем, кто был на ограде, камни и поленья, а те, верхние, принялись швырять их в едущие мимо строительства войска.

Уже потом Монферран узнал, что это сам новый император Николай Первый ехал во главе конного отряда к строю восставших, чтобы обратить их в бегство. Атаки гвардейцев не удались, солдаты Московского полка и прибывшие им на помощь гренадеры отстреливались, несколько раз они заставили царские отряды отступать. Стоя неподалеку от изгороди, наблюдая за действиями рабочих, Монферран, прекрасно понимавший, что вмешаться он уже ни во что не может, не понукавший солдат инвалидной команды снова взяться за усмирение мужиков, все это время старался понять, насколько сознательны были действия этих людей. Кому и во имя чего они помогали?

Сам он догадывался, что такое восстание не могло начаться стихийно, что, очевидно, к нему готовились давно, что военные составили заговор, а ныне выступили, воспользовавшись моментом междувластия, отречением Константина и смутой, порожденной в народе этим самым отречением. Догадывался архитектор и о цели восстания: до него долетали, хотя и очень смутно, слухи о появившихся в России тайных обществах, расширенных масонских ложах, об идеях уничтожения самодержавия и учреждения конституционной монархии, а то и республики, отмены крепостного права. Эта последняя идея, как самая чувствительная и больная струна, особенно убедительно использовалась сторонниками переворота и действовала даже на самых разумных: рабство, некогда стихийно возникшее на Руси как результат смуты и неизбежного после нее деспотизма, теперь мучительно отмирало как необходимость, но держалось силою закона, пока что не отмененного, и многие чистые души возмущались стыдом от сознания, что оно есть…

«Ради чего взбунтовались мои рабочие? – думал Огюст, следя за толпой жадными, полными любопытства и страха глазами. – Понимают ли они, что происходит? Сражаются ли во имя мифической идеи свободы, или ими движет бессмысленный бунтарский порыв? Какое чувство объединяет их сейчас?»

– Ваша милость, господин архитектор! – прохрипел, подбегая к Монферрану, маленький унтеришко. – Что делать? Не слушает мужичье никаких слов! Прикажете нашим солдатам стрелять в их?

– Вы что, очумели? – Огюст резко повернулся к нему. – В кого стрелять, а? В рабочих? А с кем я строить буду? Идите к дьяволу!

– Ну так сами им скажите, чтоб слезли с изгороди! – зло пропыхтел унтер.

– Благодарю покорно! – с усмешкой воскликнул Монферран. – Не имею желания сейчас подходить к ним близко…

В это время с площади опять донеслись выстрелы.

И тут кто-то с крыши сарая завопил тонко и хрипло:

– Что мы тут-то торчим! На площадь бы надо бежать!

В нижних рядах произошло вновь бурное движение, волна рабочих двинулась к северным воротам.

Огюст похолодел. Этого он больше всего и боялся. Теперь ему ничего не оставалось делать, как только кидаться наперерез толпе и пытаться ее остановить силой приказа, хотя он отлично понимал, что приказ мог и не возыметь на них действия…

«Если бы протянуть время!.. – подумал он. – Ведь должно же это кончиться… Ведь уже прошло несколько часов с тех пор, как это началось… И зачем им на площадь?! Бред!»

Думая так, архитектор уже шел наперерез толпе.

Но его опередили. На фоне ворот, между воротами и рабочими, показалась гибкая фигура Алексея (когда он здесь появился, Огюст не успел заметить), прозвучал сильный, дрожащий от напряжения голос:

– Стойте, ребята, стойте! Куда вы, безоружные, на сабли, под пули?! Стойте!

Толпа надвинулась на Алексея, подступила вплотную, но он не отшатнулся, не попятился. Могучим натиском рук и плеч он сумел еще задержать, оттолкнуть первые ряды, однако кто-то вдруг с размаху ударил его чем-то тяжелым по голове, и молодой человек упал с залитым кровью лицом.

– Алеша, Алеша! – вскрикнул Огюст и, отшвырнув кого-то, оказавшегося на дороге, рванулся к своему слуге.

Алексей привстал с земли в то мгновение, когда толпа, казалось, уже готова была пробежать по его распростертому телу. Склонившись над ним, Огюст одновременно обернулся к наступающим передним рядам рабочих и, вытянув руку, крикнул:

– Не задавите его!

Этот ли исполненный негодования возглас, или удивительная сила его глаз, либо просто страх и в самом деле раздавить ни в чем не повинного человека, трудно сказать, что именно, но что-то заставило толпу замедлить движение, повернуть в сторону, огибая Алексея и его хозяина.

И вот тут в чистом холодном воздухе лопнул и раскатился страшный грохот, и за ним с площади донесся разноголосый вопль, вернее, вой, и грохот тут же повторился.

– Пушки! Картечь! – в ужасе закричал один из рабочих.

Ряды их дрогнули, заметались, отшатнулись от ворот.