«О милая, о милая моя!..»

Его тень медленно закрыла чернильные полосы железной ограды, но, когда он прошел, черные полосы снова легли на темную влажную траву. Купы канн и петуний нарушали гладкое однообразие газона, и над бронзовой листвой магнолий безмятежные колонны белого дома вставали прекраснее и проще, чем сама смерть.

Джонс оперся о решетку какой-то ограды, уставился на мешковатую тень у ног, вдохнул запах жасмина и услыхал крик пересмешника где-то там, вдали… Джонс вздохнул. Это был вздох чистейшей досады.

7

На письменном столе ректора лежало письмо, адресованное мистеру Джулиану Лоу, Сан-Франциско, Калифорния, в котором миссис Мэгон писала о своем браке и о смерти мужа. Его вернула почта со штампом: «Адресат выбыл. Местопребывание неизвестно».

8

Сидя в клумбе гиацинтов, Гиллиген смотрел, как удирает Джонс.

— Неплохо для такого толстяка, — сказал он себе, вставая. — Придется Эмми нынче спать одной.

В ветвях магнолии снова запел пересмешник, словно выжидавший окончания враждебных действий.

— А ты-то какого черта поешь? — Гиллиген показал дереву кулак. Но птица не обратила на него внимания, и он стал счищать с себя приставшие комки земли. Хоть немного полегчало на душе. — А жаль, что не удержал этого ублюдка, — пробормотал он. Выходя из сада, Гиллиген посмотрел на развороченную клумбу гиацинтов.

Огромная фигура ректора вышла ему навстречу из-под серебристого деревца, притихшего в сонной истоме.

— Это вы, Джо? Мне показалось, в саду — шум.

— Да, мы нашумели. Хотел выбить душу из этого толстяка, да разве такого сукина… такого удержишь? Удрал!

— Как, драка? Но, милый мой друг!..

— Какая там драка! Он только и норовил удрать. Драться надо двоим, падре!

— Но дракой ничего не докажешь, Джо. Весьма сожалею, что вы прибегли к такому способу. Никто не пострадал?

— К несчастью, нет, — огорченно сказал Гиллиген, подумав о зря испачканном костюме и неудавшейся мести.

— Очень, очень рад. Но мальчики любят драться, а, Джо? Дональд, бывало, тоже дрался.

— Я думаю, падре! Наверно, был таким драчуном, что только держись.

Тяжелое, в морщинах, лицо ректора озарилось вспышкой спички, он раскурил трубку меж сложенных ладоней. Медленно он прошел по освещенному луной газону, к воротам. Гиллиген шел следом за ним.

— Что-то не спится, — объяснил старик. — Может быть, походим немного?

Они медленно прошли под сенью изъеденных луной деревьев, переступая через тени ветвей. При лунном сиянии освещенные окна домов казались желтыми и убогими.

— Что ж, все опять идет по-старому, Джо. Люди приходят и уходят, но мы с Эмми подобны библейским горам. А у вас какие планы?

Гиллиген нарочно неторопливо закурил сигарету, скрывая смущение.

— Сказать по правде, падре, никаких планов у меня нет. Если вам не помешает, я бы побыл у вас еще немного.

— Сердечно рад, милый мой мальчик, — радушно сказал ректор. Потом остановился, пристально посмотрел да Гиллигена. — Помилуй Бог, Джо, уж не из-за меня ли вы решили остаться?

Гиллиген виновато опустил голову.

— Как сказать, падре…

— Нет, нет. Этого я не допущу. Вы уже сделали все, что могли. Тут не жизнь для молодого человека, Джо.

Лысеющий лоб ректора и его крупный нос живописно прочерчивались лунным светом. Глаза у него глубоко запали И Гиллиген вдруг почуял древние горести всего рода человеческого, всех людей — черных, желтых и белых людей — и неожиданно для себя все рассказал старику.

— Ай-яй-яй, — сказал ректор, — это очень грустно, Джо. — Он тяжело опустился на придорожную насыпь, и Гиллиген сел рядом с ним. — Пути случая неисповедимы, Джо.

— Я думал, вы окажете: пути Господни, падре.

— Бог и есть случай, Джо. Да, в этой жизни — Бог. А о той жизни мы ничего не знаем. Все придет в положенное время. «Царстве Божье внутри нас», — как сказано в Писании.

— Немного странно вам, священнику, исповедовать такое учение.

— Не забывайте, что я — старый человек, Джо. Слишком старый для споров и озлобления. Мы сами создаем себе в этой жизни и рай и ад. Кто знает, может быть, после смерти с нас и не потребуют, чтобы мы куда-то шли, что-то делали. Вот это и был бы истинный рай.

— А может, это другие делают из нашей жизни рай или ад?

Священник положил тяжелую руку на плечо Гиллигену.

— Вам от обиды больно, Джо. Но и это пройдет. Самое грустно в любви, Джо, это то, что не только любовь не длится вечно, но и душевная боль скоро забывается. Как это говорится: «Человек умирает, становится добычей червей, но не от любви». Нет, нет, — остановил он Гиллигена, который пытался его перебить, — знаю, невыносимо так думать, но правда вообще невыносима. И разве мы оба сейчас не страдаем из-за смерти, из-за разлуки?

Гиллигену стало стыдно: «Мучаю его тут своими воображаемыми горестями!» Старик снова заговорил:

— Думаю, что все же вам неплохо было бы тут пожить, пока вы не обдумаете свои планы на будущее. Так что давайте считать вопрос решенным, а? Может быть, пройдемся еще немного, если вы не устали?

Гиллиген поднялся. Вскоре тихая улица, осененная деревьями, перешла в извилистую дорогу, и, выйдя из города, они сначала спустились с холма, потом снова поднялись. Они прошли перевал, залитый лунным светом, увидели, как внизу весь мир уходит от них темными, посеребренными луной хребтами гор над долинами, где сонно повис туман, потом прошли мимо маленького домика — он спал, увитый розами. За ним дремал фруктовый сад, низкорослые деревья стояли симметричными рядами, уже тяжелые будущим урожаем.

— У Вилларда хороший сад, — пробормотал ректор.

Дорога снова стала спускаться меж красноватых осыпей, и через ровный, освещенный луной луг, из одинокой рощицы донесся чистый дрожащий звук музыки, бессловесный и далекий.

— Там служба идет. В негритянской церкви, — объяснил ректор.

Они пошли дальше, по пыльной дороге, мимо чистеньких, аккуратных домиков, темных и сонных. Негры проходили маленькими группами, с зажженными фонариками; желтоватые слабые огоньки понапрасну старались пересилить лунный свет.

— Неизвестно, зачем они им, — ответил ректор на вопрос Гиллигена. — Может быть, освещают свою церковь.

Пение приближалось, и наконец они увидали среди деревьев убогую церквушку с перекошенным подобием шпиля. Внутри слабо мерцала керосиновая лампа, от нее еще больше ощущались темнота и духота, еще сильнее ощущался неизбывный зов плоти после тяжкого труда на омытой лунным светом земле. Из церкви в затаенной воркующей страсти плыли голоса. В них не было ничего, в них было все в экстазе звучали слова белого человека, и они принимали их с той же готовностью, с какой их недоступный Бог был принят ими в