— Черта с два! Хватит! Мне в город идти!

— Ну, глоточек! На дорожку. Лучше дойдешь!

«Если я от двух глотков так повеселел, то от третьего наверняка взвою», — подумал он. Но его приятель не отставал, и он снова хлебнул из кувшина.

— Теперь пошли, — сказал он, передавая кувшин.

Рыбак, неся «ее» под мышкой, обошел пруд. Гиллиген, спотыкаясь, брел за ним, меж корневищами кипарисов, оступаясь иногда в грязь. Вскоре он стал лучше справляться со своим телом, и они вышли сквозь просвет в ивах на дорогу, прорезанную в красном песчаном грунте.

— Ну вот, приятель. Держись дороги, тут и мили не будет.

— Ладно. Спасибо большое. Да, ничего зелье, просто вырви-глаз!

— Верно, сильна, — согласился тот.

— Ну, доброй ночи! — Гиллиген протянул руку, и тот взял ее вежливо и осторожно и только раз встряхнул.

— Ну, побереги себя!

— Постараюсь! — обещал Гиллиген.

Тощая, измотанная малярией фигура исчезла за ивами. Дорога, прорытая в поле, молчаливо и пусто вилась перед ним, восток светлел настойчивым обещанием лунного света. Он шел по пыли, между темными деревьями, пролитыми, как чернила, на светлую страницу неба, и скоро луна стала не только обещанием. Он увидел, как от краев ее диска стали острее верхушки деревьев, потом выплыл весь диск, невозмутимый, гладкий, как блюдце. Ночные пичужки, как затерянные монеты, мелькали в листве; одна неловко шарахнулась в пыли из-под самых его ног. Виски испарялось в одиночестве, и вскоре отошедшая на время тоска снова вернулась на место.

Пройдя под скрещенными, как у скелета руки, стрелками, он пересек железнодорожные пути и вышел на улочку меж негритянских хижин. В хижинах не было света, однако оттуда доносился мягкий, беспричинный смех, протяжные ровные голоса звучали бодро, но все же в них таилась вся горечь, какой издревле дышали и жили здесь.

При луне, в страстной дрожи весны и плоти, среди выбеленных хижин, оклеенных внутри газетами, языческим гимном звучал заимствованный у белых псалом, как заимствована их одежда, приглушенно и мощно, в неведении собственной силы:

Неси меня в небесные чертоги…

Трое юношей прошли мимо, шаркая в пыли, словно передразнивая свои тени на пыльной дороге, остро запахло потом долгого рабочего дня.

Недолго гулять.

Гляди, узнает мать,

она тебе покажет,

как дома не бывать!

Он шагал, подставляя лицо луне, видя, как часы под куполом суда, будто благосклонный идол, темнели на небе, взирая на город всеми четырьмя циферблатами. Он прошел мимо других хижин, где из двери в дверь перекликались мягкие, грудные голоса. Собака завыла на луну отчетливо и грустно, и чей-то тихий голос ласково обругал ее.

…Неси меня в чертоги Отца Небесного, там дом мой.

И Спаситель за мной придет, я знаю…

Церковь высилась черной тенью с серебряной крышей, и Гиллиген прошел по лужайке под санными стенами, увитыми плющом. Пересмешник, который жил в магнолии, вдруг нарушил тишину; что-то бесформенное, перебираясь с карниза на карниз, ползло по стене дома, освещенного луной. «Что за черт?» — подумал Гиллиген, когда тень остановилась под окном у Эмми.

Быстро и бесшумно он перескочил через клумбы. Сразу ему подвернулась удобная водосточная труба, и Джонс даже не услышал, как Гиллиген почти добрался до окна, за которое тот цеплялся. Они с вызовом посмотрели друг на друга: один цеплялся за подоконник, другой — за водосточную трубу.

— Что это вы тут затеяли?

— А вот взберетесь повыше — я вам покажу, — оскалил желтые зубы Джонс.

— Ну-ка, слезай оттуда!

— Ага, будь я проклят, опять этот рыцарь, защитник дам! А мы-то все надеялись, что вы сбежали с этой черной женщиной!

— Сами слезете или мне подняться и сбросить вас к черту?

— Не знаю, кому первому лезть!

Вместо ответа Гиллиген подтянулся и схватился за подоконник. Джонс уцепился крепче и попытался было ляпнуть его в лицо, но Гиллиген схватил его за ногу, выпустив трубу. Один миг оба раскачивались, как гигантский маятник, потом Джонс оторвался от подоконника, и оба грохнулись в грядку тюльпанов. Джонс первый вскочил на ноги и, лягнув Гиллигена в бок, побежал. Гиллиген прыгнул за ним и ловко нагнал его.

На этот раз они упали в гиацинты. Джонс дрался, как женщина: лягался, царапался, кусался, но Гиллиген поднял его на ноги и свалил одним ударом. Джонс снова вскочил — и снова упал от удара. Но тут он, не вставая, пополз и, схватив Гиллигена под коленки, опрокинул его наземь. Потом вырвался от него, вскочил и побежал Гиллиген сел, подумал, стоит ли за ним гнаться, но решил, что не стоит, глядя, как Джонс при свете луны удирает неуклюжими скачками.

Джонс на отличной скорости обогнул церковь и выбежал за калитку.

Увидев, что его не преследуют, он замедлил шаги, пошел спокойно. Под тихими тополями легче дышалось. Ветви в недвижной листве молчали под звездами. И, вытирая лицо и шею платком, он зашагал вдоль пустынной улицы. На углу он остановился, окунул платок в колоду с водой, откуда поили лошадей, отер лицо и руки; от воды меньше стали болеть ушибленные места. Переходя из темноты в лунный свет, за его толстой фигурой упрямо кралась его собственная неуклюжая тень, и постепенно тишина мирной ночи окончательно смыла все мысли и недавние треволнения.

В тени крылечек, под дубами и кленами, тополями и магнолиями, за изгородями, увитыми бледными неподвижными цветами, слышались обрывки приглушенных голосов, нежный прерывистый смех… «Мужчину и женщину создал молодыми…» Джонс был молод…

Увы, не много дней нам здесь пробыть дано.

Прожить их без любви и без вина грешно.

Не стоит размышлять: мир этот стар иль молод?

 Коль суждено уйти — не все ли нам равно?

— Хорошо бы сейчас найти себе девчонку! — вздохнул Джонс. Луна безмятежно светила.

О, сколько раз твой рост и твой ущерб

Еще увижу, милый лунный серп!

Но день придет — и тщетно будешь ты

Меня искать под сенью этих верб!

И все-таки весна таит в себе неизбежность осени, смерти:

Бегут за мигом миг и за весной — весна.

Не проводи же их без песен и вина.

Ведь в царстве бытия нет блага выше жизни.

Как проведешь ее — так и пройдет она.

И, околдованный весной, молодостью и лунным сиянием, Джонс вдруг запел