Как ни напрягал зрение Сергей Иванович, голубка́ уже не было видно. Над святой Софией, над детинцем, над Волховом густели синие сумерки. Ему давно надо было поесть, гудели от усталости ноги, но идти в гостиницу не хотелось. Тем более он как-то забыл о непрочитанном письме, вернее, усилием воли отодвинул беспокоившую мысль о нем в самый укромный, самый дальний уголок сознания.

— Были в краеведческом музее? — по-приятельски фамильярно спросил у него какой-то плюгавенький старичок, прогуливавший вокруг памятника «Тысячелетию России» маленькую черную собачонку. И, услышав ответ, укоризненно покачал головой. — Что же вы так, любезнейший?.. Надо побывать, надо…

Сергей Иванович, следуя указующему персту старичка, поднялся на невысокое крыльцо с двумя каменными львами по бокам, купил билет и пустился в скучноватое путешествие по бесконечной анфиладе комнат, где глянцевито поблескивали крашеные полы, тихонько поскрипывавшие под ногами малочисленных посетителей, не ярко горели спрятанные под потолками лампы и пахло по-особому, стариной — лежалой бумагой, пылью, тронутой тлением древесиной.

В зале минувшей войны перед стендом с бюстом Льва Толстого стояла девушка — худенькая, тонкая, в свитере и застиранных джинсах. Вид у девушки был испуганно-удивленный. Сергей Иванович тоже подошел к стенду, гадая про себя, что же так встревожило юную посетительницу музея. И потом хотелось узнать, какое все-таки отношение имел великий писатель, пусть он и написал «Войну и мир», к войне минувшей…

— Видите? — сдавленным шепотом спросила девушка. Он видел знакомую бородатую голову, и ничего больше.

— Видите эти отверстия?

Теперь он увидел: в полом медном бюсте — на высоком лбу Толстого, на его груди слева, где сердце, — просвечивали мелкие круглые дырочки. Он надел очки и прочел объяснительную табличку. Все было просто: бюст когда-то служил мишенью, в него стреляли из парабеллумов, вальтеров и как еще там назывались немецкие пистолеты. Стреляли, состязаясь в меткости, немецкие офицеры, тридцать лет назад квартировавшие в Новгороде в качестве оккупантов.

Девушка тихонько ахала, страдальчески сцепив костлявые пальчики. Она не могла понять, как это можно было — целиться, деловито сощурив глаз, и пулять в голову, которая в своем непостижимом, почти божеском могуществе создала Наташу Ростову и Пьера Безухова, Анну Каренину и Вронского, целый блистательный мир правды, добра, красоты…

Со смешанным чувством — завистью к девушке и сознанием своего превосходства, которое, увы, не радовало, — он поспешил отойти от нее и пустился бродить по залам, уже не обращая внимания на стрелки-указатели, путая века и периоды.

В комнатах, где хранились вещи, добытые при раскопках древнего Новгорода, он понял, откуда разносился по всему музею запах подгнившей древесины. А может, ему просто померещился этот запах, может, давно уже утратили всякое ухание, всякий запах серые, гладкие, будто окостенелые бревна — остатки новгородских мостовых, пролежавшие в земле восемьсот лет. Бревнами устилали улицы, дабы мужи новгородские не пачкали грязью своих сапог, а женщины — подолы сарафанов… Да, в глубокой древности, еще задолго до злодейского набега Ивана Грозного, был Новгород культурным, благоустроенным градом. С красивыми каменными храмами, с теремами, затейливо украшенными резными карнизами и наличниками, даже с собственным водопроводом, как утверждают ученые-археологи. А чего только не изготавливали прославленные новгородские умельцы — литейщики и кузнецы, гончары и кожевенники, косторезы и ювелиры! От хитроумно собранного пудового замка для амбара какого-нибудь купчины толстопузого до сердоликовых сережек в серебряной оправе для ушек боярышни.

«Наверное, были у них и школы», — думал Сергей Иванович, читая берестяные грамоты — письма древних новгородцев, нацарапанные на кусках березовой коры. Вполне разборчивые (так их в общем-то и сейчас пишут) русские буквы, вполне понятные слова, только начертанные в строке не по-нынешнему, без просветов, сплошняком. «Поклон к Юрию и к Максиму от всех крестьян. Что ты дал нам за ключника? Он за нас не стоит, нас продает, и мы им ограблены. Мы из-за него стали лежнями, так как он не разрешает нам отъезжать. Из-за него мы погибаем. Если он будет и дальше сидеть, нам сидеть нет сил. Дай нам мирного человека. А в том тебе челом бьем».

Извечная жалоба обиженных на своевольного начальника…

И родственные чувства такие же, как у нас. Вот пишет заботливый сын: «Поклон от Гордея к отцу и матери. Продав двор, идите сюда в Смоленск или Киев. Дешев здесь хлеб. Если не пойдете, пришлите мне грамоту, здоровы ли вы».

И вдруг Сергей Иванович побледнел и оглянулся — не видел ли кто, как он крепко потер ладонью грудь, стараясь успокоить занывшее сердце. Клонясь все ниже к застекленному поставцу, он шевелил губами, разбирая слова. Разобрал. Прочел снова. Выпрямился и смахнул с лица внезапный пот. Из тьмы веков донесся до него скорбный голос новгородской женщины, убогой старухи, матери, сироты: «Поклон от Февроньи к Феликсу с плачем. Бил меня пасынок и выгнал меня со двора. Велишь ли мне ехать в город или сам приедешь сюда? Убита я».

Сергей Иванович торопливо, все убыстряя шаги, пошел к выходу. К автобусной остановке он бежал. Спустя пять минут был в гостинице.

«Дорогой Сережа, в прошлый раз ты обещал прийти ко мне снова через две недели, но вот прошло уже и две недели, и три, а тебя все нет. Я не стала бы тебя беспокоить, но в последние дни здоровье мое пошатнулось, почти все время лежу в постели, а Дуся, как ты знаешь, работает и возвращается домой поздно. Она за мной ухаживает, дай ей бог счастья, доброй женщине, делает кое-что для меня: хлеб из магазина приносит, вчера супом угощала. Но я с нею разговариваю, а все думаю о тебе, и так мне хочется, чтобы ты сидел рядом… Ты прости меня, сынок, я знаю, что у тебя своя жизнь, ты ведь взрослый человек, но ничего с собой не могу поделать… Очень прошу тебя прийти в тот же день, как получишь это письмо. Целую. Твоя мама».

У него задрожали руки, письмо упало на пол…

Первым его порывом было бросить все и ехать на вокзал. Он позвонил в справочное узнать о ближайшем поезде на Днепровск. Раздраженный женский голос ответил ему, что «ближайший» будет лишь завтра утром. Он медленно опустил трубку на рычаг, остывая. Уехать, не сделав того, зачем приехал сюда?.. Он представил себе гневное удивление директора, вопли главного инженера, что это именно он, Сергей Иванович, сорвал выполнение квартального плана… Нет, уехать было невозможно…

Он пробыл в Новгороде три дня — срок, указанный в командировочном удостоверении. В поезде всю долгую дорогу, шестнадцать