Шрифт:
Закладка:
Существует множество способов сделать что-нибудь хорошее, и самый из них простой – не сделать ничего плохого. Не вдаваясь в дебри, Арнольд Кузьмич именно с такого способа и начал. Пройдя мимо нагло спящего на тумбочке дневального, мичман его пожалел и не наказал, не снял с дежурства и даже не разбудил, чем, собственно, и открыл свой счёт добрых дел.
Из гальюна доносились возбуждённые голоса. Не будучи излишне любопытным, Арнольд Кузьмич всё же туда заглянул – по одной, впрочем, вполне естественной надобности. Застав сцену, описанную ранее, он задал себе резонный вопрос: а почему, собственно, его непосредственный подчинённый матрос Денисов, который уже два часа как должен отдыхать, стоит сейчас навытяжку перед старшиной второй статьи Матюгиным и в чём-то перед ним виновато оправдывается? А завтра невыспавшийся матрос открутит не ту гайку, откроет не тот кран и утопит, не дай бог, подводную лодку! Под угрозой стояла живучесть корабля, и старшина команды машинистов-трюмных мичман Затычкин никак не мог такого допустить.
Выяснилось, что Матюгину не понравились отсутствие задорного блеска в глазах и недостаточное рвение, с которым матрос Денисов приступил к уборке в гальюне. На вопрос, а почему, собственно, Денисов, а не спящий на тумбочке дневальный Багров или, на худой конец, не сам он, Матюгин, должен это делать, Арнольд Кузьмич получил развернутый и вполне аргументированный ответ, что, мол, не царское это дело им, заслуженным «годкам», почти уже дембелям, гальюны драить. Свой долг они уже исполнили, пусть молодые теперь исполняют…
Аргументация была мощная, но Арнольд Кузьмич почему-то с ней не согласился. Более того, не вступая в дискуссию, он отобрал у матроса Денисова швабру и отправил его в кубрик спать. Матюгину же настоятельно порекомендовал прекращать разглагольствования и, если не может заставить прибуревшего своего дневального исполнять свои прямые обязанности, приступать к приборке самому и немедленно. Не вдаваясь в дальнейшие объяснения, Арнольд Кузьмич собственноручно сопроводил Денисова в кубрик и вышел оттуда лишь убедившись, что Ваня лёг в койку и спокойно засопел.
Записав себе на счёт ещё одно доброе дело, мичман Затычкин, довольный, вернулся в гальюн. Матюгин курил, поплёвывая и стряхивая пепел прямо на кафельный пол. Он о чём-то вяло переговаривался с дневальным по команде матросом Багровым, который наконец-то проснулся, слез с тумбочки, но был этим страшно недоволен. Вошедшего мичмана они не удостоили взглядом.
– Ну что? Начнём? – Арнольд Кузьмич приветливо подмигнул и протянул швабру. – Ну, кто смелый?
Смелых не нашлось. Багров, напевая что-то под нос, отошёл к окну, демонстративно отвернулся и, уставившись в абсолютно чёрное стекло, принялся там что-то усердно высматривать. Матюгин сделал последнюю долгую затяжку и, выпустив струю дыма в сторону мичмана, бросил бычок в забитый до краёв, наполненный жижей писсуар. Послышался быстрый «пшик». Матюгин криво зевнул, передёрнулся и с самым независимым видом направился к выходу.
– Э нет. Иди сюда! – крепко схватив за локоть, Арнольд Кузьмич резко подтянул его к себе. – Так, из-под какого ты хвоста, говоришь, выпал?
– … ???
– Сколько, спрашиваю, отслужил, боец?
Опешивший Матюгин потянул было руку, пытаясь освободиться, но Арнольд Кузьмич сдавил локоть сильнее.
– Два года… – просипел Матюгин, морщась от боли. – Отпусти… те, больно же!
– А я двадцать лет! Тебя, боец, мама с папой ещё даже делать не начинали, когда я в свою первую автономку пошёл… Матросом... И служили мы тогда срочную не три года, как вы сейчас, а четыре! Ты ещё под стол ходил и пЫсал через калошу, а я уже таких, как ты, умников Родину любить учил! Так что кто у нас тут «годок»?
Арнольд Кузьмич сильнее сдавил локоть и ещё ближе подтянул Матюгина к себе.
– Полчаса на уборку даю! А будешь вы@бываться – швабру вот эту о голову сломаю, – тихо и зловеще проговорил мичман, дыша Матюгину прямо в лицо.
– Ты понял, боец?
– Вы, товарищ мичман, не имеете права мне указывать… – сипло заговорил Матюгин, морщась от боли и не оставляя попыток вырваться. – Я не вашей команды, не вашей БЧ, а то, что вы больше меня отслужили, так это не имеет никакого значения... Сейчас всё по другому. Идите вон, своими маслопупами командуйте. А я вам не…
Матюгин не успел закончить мысль. Неожиданно Арнольд Кузьмич оттолкнул его от себя. Рассекая со свистом воздух, швабра мелькнула, сделала дугу и с сухим треском разломилась о голову говорившего. Вторая половина её звонко запрыгала по кафельному полу и отлетела под ноги Багрову. Оторвавшись от сосредоточенного созерцания черноты в окне, тот обернулся и с опаской глянул на товарища мичмана.
– Я, Матюгин, не хочу тебя бить… непедагогично это, – поигрывая в руке половинкой швабры, Арнольд Кузьмич, улыбаясь, смотрел на растерянного, опасливо втянувшего голову в плечи Матюгина. Бережно ощупывая темечко, он то и дело подносил к глазам ладонь, высматривая, есть ли кровь.
– Не заставляй меня, боец, делать тебе плохо, – глаза мичмана лучились самой нежной и ласковой добротой, а в голосе слышалась почти отеческая забота. – А то ведь я сейчас и этот огрызок о твою башку сломаю… А может быть, ты хочешь по Уставу? – Взгляд мичмана сделался ещё добрее. – Хочешь, я сейчас старпома разбужу? Он поднимет команду, и мы устроим всенародное шоу: старшина второй статьи Матюгин, невзъ@бенный «годок», собственноручно гальюн драит! Я почему-то уверен, что после этого ты будешь пидорасить гальюны по три раза в день… до самого дембеля. Хочешь, устрою?
Матюгин, хотя и был слегка не в себе, в нём ещё бурлило негодование, и униженная гордость давала о себе знать, сообразив, что сейчас можно нарваться на ещё больший позор, отрицательно замотал головой.
– Ну вот и славненько… – просиял Арнольд Кузьмич.
Он взял Матюгина за локоть и бережно подвёл его к ближайшему писсуару:
– Ну что, боец, начинай… Сам… Пока никто не видит.
Матюгин в нерешительности затоптался.
– Что? Боишься ручки запачкать? Забыл, как это делается? – поймал Арнольд Кузьмич его брезгливый взгляд. – Смотри… За науку денег не беру! – и, отодвинув Матюгина, сунул руку по самый локоть в резко пахнущую аммиаком жижу. Через мгновение, разжав кулак, он бросил под ноги горсть набухших окурков.
Матюгин остолбенел,
