даже среди высших классов, от французского языка. Несмотря на усилия грамматических школ и влияние моды, употребление английского языка при Эдуарде III все больше распространялось, а при его внуке оно восторжествовало окончательно. «Дети в школе, — говорил писатель начала царствования Эдуарда III, — вопреки привычке и обычаю всех других народов, вынуждены забывать свой родной язык, готовить уроки и писать сочинения по-французски, и так ведется с первого прибытия нормандцев в Англию. Точно так же дети дворян учатся говорить по-французски с того возраста, когда их еще качают в колыбели и они учатся разговаривать и забавляться игрушками; сельские жители также хотят походить на дворян и с большим трудом стараются говорить по-французски, чтобы о них больше судачили».

«Этот обычай, — добавлял переводчик времен Ричарда, — был в большом ходу до первого мора (чумы 1349 года), а с тех пор несколько изменился; учитель грамматики, Джон Корнуол, изменил обучение в грамматических школах и заменил французский язык английским. Этот способ обучения у него заимствовал Ричард Пенкрайч, а от него — другие. Так что теперь (в 1385 году) во всех школах Англии дети оставили французский язык и обучаются по-английски». Более ясным доказательством перемены служило введение в 1362 году английского языка в суды «на том основании, что французский язык многим неизвестен»; по английски же произнес речь в следующем году канцлер при открытии парламента. Епископы начали проповедовать по английски, а английские сочинения Уиклифа снова сделали его литературным языком.

Это стремление к общему пользованию народной речью сильно повлияло на литературу. В начале XIV века влияние французской поэзии способствовало тому, чтобы единственным литературным языком стал французский; в Англии это влияние поддерживалось французским тоном двора Генриха III и трех Эдуардов. Но в конце царствования Эдуарда III длинные французские поэмы нужно было переводить даже для слушателей-рыцарей. «Пусть духовные лица пишут по-латыни, — говорил автор «Завещания любви», — пусть французы излагают также на своем языке свои любезности: он родной для их уст; мы будем передавать наши фантазии словами, которым научились из языка матери».

Новая национальная жизнь предлагала теперь английской литературе сюжеты более высокие, чем «фантазии». Вместе с завершением дела национального объединения закончилось и дело народного освобождения. При Эдуарде I парламент отстоял свое право контроля над налогообложением, при Эдуарде II он от удаления министров дошел до низложения короля, при Эдуарде III он стал подавать свой голос по вопросам мира и войны, контролировать расходы, руководить ходом гражданского управления. Общественная жизнь Англии проявилась в широком распространении торговли и вообще, в ускорении торговли шерстью, в частности, в увеличении числа мануфактур после поселения на восточном берегу фламандских ткачей, в укреплении городов, в победе ремесленных цехов, в развитии земледелия вследствие дробления земель и в возвышении класса земельных арендаторов и фригольдеров. Еще более значительным для английского общества было пробуждение по призыву Уиклифа духа национальной независимости и нравственной строгости. Новые мысли и чувства, которым суждено было оказывать влияние на все эпохи позднейшей истории Англии, пробили себе выход сквозь кору феодализма и сказались в социалистическом движении лоллардов, а внезапный всплеск военной славы вдруг озарил своим блеском век Кресси и Пуатье.

Это новое радостное настроение великого народа и выразилось в произведениях Джеффри Чосера. Чосер родился около 1340 года в семье лондонского виноторговца, жившего на улице Темзы; в Лондоне он и провел большую часть жизни. Его семья, хотя и не дворянская, по-видимому, имела некоторое влияние, так как с самого начала карьеры Чосер был в тесной связи с двором. В шестнадцать лет он стал пажом жены Лайонела Кларенса (3-го сына Эдуарда III), в девятнадцать — впервые участвовал в походе 1359 года, но имел несчастье попасть в плен и после своего освобождения по договору в Бретиньи больше не принимал участия в военных действиях. По-видимому, он вернулся к службе при дворе; в это время и вышли первые его поэмы, а его покровителем стал Джон Гонт. Семь раз его посылали с дипломатическими поручениями, вероятно, связанными с финансовыми затруднениями короны; три раза эти поручения приводили его в Италию. Он посетил Геную и блестящий двор Висконти в Милане; во Флоренции, где еще жива была память о Данте, «великом учителе», о котором он с таким почтением отзывался в своих стихах, он мог встретиться с Боккаччо; в Падуе, подобно оксфордскому студенту, он мог слышать из уст Петрарки историю Хризеиды.

Он был деятельным практическим человеком: таможенным контролером в 1374 году, контролером мелких сборов в 1382, членом Палаты общин в парламенте в 1386 году, а в 1389–1391 годах он в качестве секретаря королевских работ был занят постройками в Вестминстере, Виндзоре и Тауэре. Единственный сохранившийся портрет изображает его с раздвоенной бородой, в платье темного цвета, с ножом и пеналом за поясом; этот портрет мы можем дополнить несколькими живыми чертами, взятыми у самого Чосера. Хитрое, лукавое лицо, быстрая походка, плотная осанистая фигура выявляли его веселый и насмешливый характер, но люди подсмеивались над его молчаливостью и любовью к книгам. «Ты смотришь, как будто хочешь найти зайца, — замечает трактирщик в «Кентерберийских рассказах», — и даже я вижу, ты впиваешься взором в землю». Он мало слушал разговоры своих соседей, когда заканчивались служебные дела. «Ты тотчас идешь к себе домой и немой, как камень, сидишь за книгой, пока совсем не потемнеет в глазах, и живешь ты отшельником, хотя, — прибавляет он лукаво, — ты не очень воздержан».

Но в его стихах незаметно следов невнимания к своим собратьям. Никогда поэзия не носила более человечного характера; никто не относился так свободно и весело к читателю. Первые звуки песни Чосера — звуки свежести и веселья, и впечатление радости остается таким же свежим и теперь, несколько веков спустя. Историческое значение поэзии Чосера сразу бросается в глаза: она резко противоречит той поэтической литературе, из глубины которой вышла. Длинные французские романы были продуктом века богатства и довольства, праздного любопытства, мечтательного, поглощенного собой чувства. Из великих стремлений, придававших жизнь средним векам, религиозный энтузиазм выродился в жеманные фантазии культа Мадонны, а военный — в рыцарские сумасбродства.

Любовь, однако, осталась, и только она давала темы трубадурам и труверам; но это была любовь утонченная, с романтическими безрассудствами, схоластическими рассуждениями и чувственными наслаждениями, — скорее забава, чем страсть. Природе приходилось отражать веселую беспечность человека: песнь трубадура воспевала вечный май, трава всюду зеленела, с поля и из кустов раздавались песни жаворонка и соловья. Поэзия упорно избегала всего, что в жизни человека есть серьезного, нравственного, наводящего на размышление; жизнь представлялась слишком забавной, чтобы быть серьезной, слишком пикантной и сентиментальной, слишком