Именно так было и теперь. Стройной шеренгой пехота устремлялась по серпантину все выше и выше, ближе к небу – они взбирались на гору высотой в пять тысяч метров. Поднималось около ста пятидесяти человек, шли медленно, осторожно ступая, ведь всякий шаг таил в себе угрозу: наступи хотя бы один солдат неправильно, произойдет камнепад, не только разрушительный для следующих ниже товарищей на столь большой высоте, но и непременно обнаруживающий их для противника. Хуже того, тропы могли быть заминированы – привычное дело на войне. Однако самым необычным в этом горном походе было то, что с ними отправилась и Леночка – чтобы оказать медицинскую помощь в случае необходимости.

Получив полный инструктаж, она тем не менее оказалась совершенно необстрелянной, беспечной, как котенок, и Лопатин, сначала обрадовавшийся неожиданной встрече с любимой, вскоре мысленно проклинал руководство за то, что те отправили неопытную девушку в столь опасный поход. Разные думы лезли в голову, то разгоряченную от яростных лучей солнца, то охлажденную воздухом в тени высоких гор, Лопатин даже додумался до того, что ругал про себя Лену за беспечность, за то, что она отправилась на войну из одной обиды на него, не подумав о том, чем может обернуться этот поступок для нее.

А она улыбалась, шутила, невзирая на страшную усталость, и все оборачивалась к Семену. Натянутая улыбка показывалась на его лице в ответ; нервозность росла в нем. Ворча, он объяснял ей:

– Тише, тише. Осторожно, камень! Не задень сапогом! Здесь нагнись немного, ты все как на ладони! С ума сошла, что ль?

Невысокая, полнощекая, улыбчивая, она то обижалась на Семена за его ворчание, то все же радовалась тому, как он заботился о ней – будто о ребенке.

Солнце, накаляясь, достигло середины лазоревого, такого чистого и холодного небосвода; тени исчезли, сгинули совсем. Было объявлено о привале; солдаты прислонялись к скалистым краям горы, приседая на холодные камни, чтобы скрыться от глаз противника в темных прожилках и сгустках каменных великанов, перемежающихся с белой наледью и засохшей растительностью.

Разговаривали тихо, но все смеялись; Леночка оказалась окружена многими неопытными и веселыми солдатами, которые, казалось, еще не поняли, что с ней был Семен. Тогда он взял ее ладонь в свою ладонь, и она не вырвалась, но и этот жест еще не значил ничего и не выдавал их – выдало другое. Незримая искра чувства, что мгновенно вспыхнула между ними, не укрылась от чужих глаз. Постепенно все разбрелись, оставив влюбленных вдвоем.

– Другое бы время. – Сказал Семен. – Эх, было бы это другое время, не военное! Ты и я, на высоте в три тысячи метров, свежий горный воздух, пар идет от губ… как это было бы романтично…

– Глупый мой, оно и сейчас романтично. – Сказав это, Лена засмеялась, отчего даже ямочки заиграли на ее круглых щеках. Как он любил эти ямочки, эти полные щеки, эти густые брови, что так причудливо поднимались, когда она смеялась!

– Тише! Почему?

– Это ведь так просто! Да если кто-то из нас не вернется домой, это самое мгновение будет самым романтичным, что было в жизни, для того, кто вернется.

Семен опустил глаза, взгляд его погас. То, с какой легкостью она говорила о смерти, было ему непонятно, в нем закипела борьба – одна часть ума велела отругать Леночку за беспечность, за то, что каркала, предвещая гибель. Другая часть ума велела понять и простить: не он ли, когда только прибыл на фронт, высовывался из кузова машины и подставлялся под пули снайперов, как ребенок? Не он ли был весел и шутил с товарищами, не представляя, скольких из них отправит домой в гробах?

– Да. – Протяжно сказал он.

– Что такое? – Лена стала толкать его, потому что он не отвечал, и пересела, спиной к пропасти, чтобы лучше было видно лицо Лопатина. – Что случилось? Что с тобой? Ты обиделся? Да… Наверное, я зря так лихо выразилась… Я не то хотела сказать… Семен, дорогой мой, милый, ты же понимаешь, что не то я имела в виду. Прости, если обидела…

– Да что ты, не обидела нисколько, я ж не ребенок, чтоб обижаться.

Вдруг послышался треск, и Лена инстинктивно выглянула за край пропасти, начав было подниматься.

– Пригнись! – Вопль Семена, хриплый, отчаянный, противоестественный, потряс воздух.

И тут же на нее обрушилось что-то тяжелое, что придавило к мерзлой скалистой земле, оцарапав лицо. Треск усилился, оглушая. Что-то липкое и вязкое потекло где-то между лопаток, как будто кто-то пролил варенье или компот – но откуда им было взяться здесь, на высоте трех тысяч метров? Но Лена недолго боялась пошевелиться, чувство долга почти сразу взяло вверх, и она осторожно перекатила бездыханного Семена на землю, на четвереньках дотянулась до сумки с медикаментами и, подцепив ее пальцами, притянула к себе.

Неужели он погибнет здесь, на диких и почти нехоженых тропах горы-великана? О, если так будет, то Лена никогда себе этого не простит, никогда! Беспечная, легкомысленная – как и всегда – она навлекла на него автоматную очередь, и он спас ее, накрыв собой. Но разве наивность и неопытность могли оправдать ее? Нет, отвечала она сама себе, нет, никогда они не будут оправданием ни для одного настоящего человека, для которого совесть и долг – не пустой звук. Нельзя щадить себя, ни при каких обстоятельствах нельзя, а тем более теперь, на войне, ведь если все время щадить себя, свои чувства, не хлестать себя заслуженными укорами, то можно в конец опуститься, распуститься, ослабеть, потерять последние остатки воли. Такие мысли вихрем проносились в уме Лены, когда она перевязывала Семена. Казалось, раны были серьезны, но не смертельны, он должен был выжить. Вскоре девушка уже помогала другим раненым.

Они не знали, что террористы давно следили за советской группой с хребта, прилегающего к их горе, и, дождавшись удобной минуты, открыли по ним огонь. Завязался тяжелый бой, в котором поначалу у мятежников было преимущество в силу неожиданности их нападения. И все же, как бы ни был тяжел бой в столь стесненных обстоятельствах, когда необходимо было залечь на ледяные скалы и дать отпор врагу, почти не шевелясь, чтобы не начать камнепад и не навредить своим же, как бы ни были высоки потери, исчисляемые ранеными и погибшими, боевики были уничтожены и в этот раз.

Сколько же их было – как чертей, понатыканных по всем щелям горного Афгана? Сколько было у них тайников, пещер с