свет». Теперь Гауна припомнил все. Эту комнату на улице Годоя Круса, входную дверь с цветными стеклами, у входа – темные растения в мозаичных вазонах, большие зеркала, лампочки под красными шелковыми абажурами; розоватые блики и особенно «Лунный свет», волнение, вызванное у него этой мелодией, которую играл слепой скрипач. Скрипач стоял в дверях; его склоненная к скрипке голова что-то напоминала Гауне. Где видел он это измученное лицо? Каштановые волосы, длинные и волнистые; печальные, широко открытые глаза; бледная кожа. Лицо заканчивалось короткой изящной бородкой. Рядом с ним был мальчуган в шляпе (наверняка, шляпе скрипача), надвинутой на уши, и с фарфоровой мисочкой в руке – для денег. Увидев мальчика, Гауна тогда подумал: «Бедняга Христос, с плевательницей в руке – прямо помрешь со смеху!» Но он не засмеялся. Слушая «Лунный свет», он ощущал в груди жажду обнять присутствующих и всех людей на земле, неудержимое призвание творить добро, меланхолическое желание стать лучше. Горло его перехватило, глаза увлажнились, и он сказал себе, что Колдун сделал бы из него другого человека, если бы не умер. Когда скрипач закончит пьесу, он объяснит этим друзьям, как ему невероятно повезло в жизни – он познакомился с Ларсеном, удостоился дружбы Ларсена. Но так ничего и не объяснил. Когда музыка замолкла, Гауна уже забыл о своем намерении и лишь робко и просящее обратился к музыканту:

– Сыграйте еще вальсок, маэстро.

Но больше он не услышал скрипача, по крайней мере, в ту ночь. Где-то неподалеку поднялся скандал. Потом он узнал, что между доктором, который считал себя обиженным, и хозяйкой разгорелся спор из-за денег: доктор утверждал, что у него прикарманили несколько монет, а хозяйка повторяла, что он среди честных людей; чтобы закончить перепалку, доктор, воодушевленный аплодисментами парней, аккуратно положил хозяйку на пол, поднял ее за щиколотки и потряс вниз головой. Действительно, на плитки упало несколько монет, которые доктор тут же подобрал. Потом все произошло с головокружительной быстротой. Он (Гауна) только что попросил сыграть что-нибудь еще, как дверь с цветными стеклами распахнулась, и в зал шумно ввалился Валерга с парнями. Доктор устремился туда, где стоял слепой; заметил мальчика, вырвал у него мисочку, высыпал из нее деньги и одним шлепком нахлобучил слепому на голову. Поднялся крик. Доктор воскликнул: «Пошли, Эмилио», и они бросились бежать по коридорам, потом по улице; может быть, за ними гнались полицейские. Но еще прежде Гауна успел заметить ошеломленное лицо слепого и струйки крови, стекавшие по его лбу.

XLIII

В комнате было холодно. Гауна съежился на овечьей шкуре. Открыл глаза, чтобы поглядеть, нельзя ли чем-то укрыться. Было уже не так темно. Сквозь щели в дверях, сквозь какие-то отверстия в стенах просачивался свет. Гауна встал, набросил шкуру на плечи, открыл дверь и выглянул наружу. Он вспомнил Клару и рассветы, которые они встречали вдвоем. Под лиловатым небом, где мраморные и стеклянные пещеры мешались с бледно-изумрудными озерами, уже разливался свет. Рыжая собака лениво подошла к нему; остальные спали, растянувшись на земле. Он огляделся: вокруг были коричневатые холмы, он находился словно посреди большого холмистого муравейника. Вдали он различил тонкую струйку дыма. Его по-прежнему преследовал этот отвратительный сладковато-дымный запах.

Он вышел и поглядел на дом, где провел ночь: это была лачуга с жестяными стенами. Неподалеку стояли другие такие же лачуги. Это была городская свалка. К северу он увидел овраги, сосны и кресты кладбища Флорес; еще дальше – фабрику с высокими трубами, виденную прошлой ночью. Здесь и там на волнистой поверхности свалки двигались человеческие фигуры – без сомнения, те, кто роется в мусоре. Он вспомнил, что на другом карнавале, после ночи, проведенной в усадьбе у друга доктора, они ехали в повозке мусорщика; мысленно он увидел, как дождь поливает грязные борта повозки. И во внезапном озарении понял, что усадьба была той же лачугой, в которой они спали сейчас. «Хорош же я был, – подумал он, – если принял ее за усадьбу». И он продолжал рассуждать: «Поэтому мы уехали отсюда в повозке мусорщика, другого транспорта здесь не найти, разве что катафалки, которые приезжают на кладбище. Конечно, доктор удивился, когда я заговорил об усадьбе».

Появился человек верхом на лошади. Одной рукой он придерживал узду и наполовину заполненный мешок, покоившийся на лошадиной холке; в другой у него была длинная палка с гвоздем на конце, этим инструментом он накалывал то, что ему подходило, а затем складывал в мешок. При виде усталой лошади с длинными, развернутыми в стороны ушами, Гауна вспомнил другую лошадь: впряженная в коляску, она везла их из Вильи-Луто во Флорес, а потом в Нуэва-Помпея. Антунес сидел на передке, распевая «Ночь волхвов» и прикладываясь к бутылке джина, купленной где-то в таверне.

– Этот бедняга расшибет себе голову, – говорил Валерга, глядя, как пьяный Антунес качается на сидении. – По мне – ну и пусть.

Чтобы не упасть, пьяный обнимал кучера. Тот не мог править, ерзал и стонал. Коляска выписывала зигзаги, Валерга тихим голосом напевал:

А бедняжка матьНичего не знала…

Парикмахер Массантонио хотел выброситься из коляски, он уверял, что они разобьются, заламывал руки и всхлипывал. Наконец Гауна велел кучеру остановиться. Он влез на передок, стащил Антунеса и отослал назад. Доктор взял у того бутылку из рук, убедился, что она пуста, и метким броском швырнул ее в металлический фонарный столб – бутылка разлетелась вдребезги.

Сидя на передке, Гауна смотрел на костлявую лошадь, сосредоточенно трусившую вперед. Он видел худые темные ляжки, почти горизонтальную шею, узкую покорную холку, длинные уши – потные, подрагивающие.

– Похоже, хорошая лошадь, – сказал он, с намеренной сдержанностью выражая переполнявшую его щемящую жалость.

– Не только похоже, но так оно и есть, – с гордостью подтвердил кучер. – Знаете, я повидал лошадей на своем веку, но такой, как Новента, не встречал никогда. Только устала она, бедняжка.

– Как не устать, сколько мы едем, – отозвался Гауна.

– А до этого она тоже прошла немало. Тянет по доброте душевной, – заверил кучер. – Другая лошадь после половины такого пути шагу бы не сделала. А эта такая усердная. Говорю вам, мы ее загоним.

– И давно она у вас?

– Я купил ее одиннадцатого сентября девятнадцатого года на конном дворе Эчепареборда. И не думайте, что ей жилось сытно и беззаботно. Я всегда говорил: если бы время от времени Новенте доводилось хоть нюхнуть кукурузы, ни один рысак в Буэнос-Айресе с ней бы не сравнился.

Дома кончились. Они ехали по земляному проулку среди каких-то загонов. По временам луна пряталась за плотными тучами, потом снова появлялась, ярко сияя. В воздухе стоял этот тошнотворный запах сладковатого дыма.

Впереди что-то происходило. Лошадь начала двигаться как-то очень плавно и вбок – то ли шагом, то