Шрифт:
Закладка:
— Если вы скажете, что это сделал я, то я вернусь и перерублю ваши кости!
Услышав об этом, я ощутила такой острый стыд, что ничего не могла сказать в свое оправдание. Я попросила медсестру простить нас за причиненное госпиталю беспокойство и пообещала заплатить еще сто юаней, а позже принести извинения всем работникам кухни.
После ухода медсестры я задумалась над вопросом, который она мне задала: что же за человек мой муж? На этот раз я больше не винила себя в том, что вышла за него. Я винила его мать за то, что она родила его и исполняла все его капризы, будто служанка. За то, что всегда кормила мужа и сына в первую очередь и позволяла мне есть только после того, как я выберу крошки из бороды свекра. За то, что позволила сыну вырастить в себе аппетит к жестокости, из-за которого он постоянно стремился ощутить власть над другими.
Может, мне не стоило винить в своих бедах другую женщину, но так я была воспитана. Нам не позволялось критиковать мужчин, общество и Конфуция, этого ужасного мужчину, создавшего это общество. Я могла обвинять только других женщин, у которых смелости было еще меньше, чем у меня.
Я расплакалась, и моя малышка плакала со мной. Я приложила ее к груди, но она не стала есть. Я покачала ее, но это не помогло. Я спела ей колыбельную, но она не слушала. Она плакала так долго, что у нее закончились силы, и теперь плач доносился у нее не из горла, а из живота. И я поняла, что она испугалась. Мать всегда знает о таких вещах инстинктивно: когда ребенок голоден, устал, болеет или испачкал подгузник. Тогда я сделала то, что считала правильным: я солгала.
— Тебя ждет такая хорошая жизнь, — промурлыкала я. — А тот, кто здесь кричал, — совершенно чужой человек. Нет, это не твой отец. Твой папа добрый человек, и он скоро придет тебя навестить. Так что хватит плакать.
И девочка успокоилась и уснула.
В тот вечер я назвала ее Ику, что значило «радость после горя». Это было сочетание двух не сочетающихся слов, но первое отменяло действие второго. Будто они написаны одно поверх другого. Этим именем я желала своей дочери победы над жизненными невзгодами.
Я любила ее с первой минуты ее жизни. У нее были уши как у Мочу, только Ику открывала глаза и искала меня. Она пила только мое молоко, отказываясь от сау най-най, кормилицы, поэтому я отослала сау най-най. Понимаешь, Ику знала, что я ее мама. Я поднимала ее высоко в воздух, и мы вместе смеялись. Такая умница: ей не было и трех месяцев, а она уже умела складывать ладошки и гладить мои волосы, не дергая их.
Но стоило Вэнь Фу закричать, как она начинала плакать, и могла делать это без остановки всю ночь, пока ее мама не обращалась к ней с очередной ложью:
— Ику, будь хорошей девочкой, и тогда жизнь тоже будет к тебе добра.
Откуда я знала, что именно так матери учат дочерей страху?
Однажды, когда Ику было примерно шесть месяцев, наша четырнадцатилетняя горничная подошла ко мне со словами, что должна уволиться. Несмотря на возраст, она была исполнительной и работящей. Даже Хулань не находила повода для придирок. На мой вопрос о причине такого решения горничная, попросив прощения, ответила, что она недостаточно хороший работник.
Так, представляя себя виноватыми и недостойными, китайцы обычно намекали, что достойны гораздо большего. Я догадывалась, почему ей у нас не нравится. Последние три месяца Хулань стала заваливать ее поручениями — сперва мелкими, а затем и крупными. И вскоре у бедняжки, не умевшей отказывать, прибавилось работы вдвое за те же деньги, что я платила ей с самого начала.
Я не хотела ее терять, поэтому сказала:
— Ты прекрасный работник, не ленивый, и заслуживаешь гораздо большей зарплаты, чем получаешь.
Девочка покачала головой и продолжала настаивать на своем.
Я спросила:
— Я же все время тебя хвалю, разве ты забыла?
Она покачала головой.
Тогда я подумала, что, может, Хулань ругает ее, когда я этого не слышу, и терпение девочки иссякло. Ох, как я разозлилась!
— С тобой плохо обращается кто-то другой? Я права? Не бойся, скажи мне.
И тогда она расплакалась и закивала, по-прежнему не поднимая на меня глаз.
— Кто-то ведет себя так, что тебе здесь трудно работать? Правильно?
Снова кивки и еще больше слез. А потом она заговорила:
— Тай-тай, он не в себе, он очень болен. Я это знаю, поэтому не виню вашего мужа.
— Не винишь? Что ты хочешь сказать?
Стояло жаркое лето, но по коже пробежал холодок. Я велела девочке говорить и слушала ее рассказ словно издалека. Несчастная молила меня о прощении, дважды хлестнула себя по щекам, и призналась, что она во всем виновата сама. Это она проявила слабость, позволив ему прикоснуться к себе. Она плакала и молила меня ничего не передавать мужу.
Я уже не помню, как, слово за словом, вытащила из нее всю историю, но в тот день я узнала, что мой муж стал распускать руки, когда я отправилась в госпиталь. Каждый раз она сопротивлялась, но каждый раз он ее насиловал. Конечно же, она не произносила слова «насиловать». Молоденькие и невинные девочки таких слов не знают, они умеют лишь во всем винить себя.
Мне пришлось задать ей много вопросов. Синяк на ее лице, который, как она сказала, появился из-за ее неуклюжести, был результатом его приставаний?
Иногда она поскальзывалась по утрам после его посягательств?
И каждый раз, когда девочка в чем-то признавалась, она плакала и хлестала себя по лицу. Я приказала ей перестать себя истязать, погладила ее по руке и пообещала, что во всем разберусь.
На ее лице отразился ужас.
— Что вы будете делать, тай-тай?
— Не беспокойся об этом.
Я почувствовала сильную усталость и отправилась наверх, в комнату Ику. Там я опустилась на стул и стала смотреть, как мирно спит моя дочь.
Какой чудовищный человек! Откуда мне было знать, что такие чудовища ходят по этой земле! Прошлогодний несчастный случай его так ничему и не научил!
Но что подумают люди, когда обо всем узнают? Что они подумают обо мне, если я приму чужую сторону против собственного мужа
