что ей говорили. Эти господа любили каждый вечер поболтать четверть часа с молодой женщиной, такой привлекательной, такой нарядной. Ни при господине д’Антене, ни при одном из его предшественников не было у госпожи д’Окенкур такого холодного и рассеянного выражения лица, с каким она теперь выслушивала их любезности.

– Он отнимает у нас эту красивую женщину, наше единственное утешение, – говорил степенный господин де Пюи-Лоранс. – Ни с какой другой невозможно предпринять сносную загородную прогулку. И вот теперь, когда ей предлагают поездку, госпожа д’Окенкур, вместо того чтобы с радостью ухватиться за возможность проехаться на лошадях, отказывается наотрез.

Она великолепно знала, что до половины одиннадцатого Люсьен не был свободен.

К тому же господин д’Антен умел все оживить; в тех местах, где он появлялся, веселье удваивалось, а Люсьен, несомненно из гордости, говорил очень мало и не вносил никакого оживления. Напротив, он гасил всякое веселье.

Таким становилось его положение даже в гостиной госпожи д’Окенкур; у него оставалась лишь дружба господина де Ланфора да репутация остроумца, которую поддерживала столь требовательная к всяким остротам госпожа де Пюи-Лоранс. Когда стало известно, что мадемуазель Малибран, отправляясь в Германию собирать талеры, проедет в двух лье от Нанси, господин де Санреаль решил устроить концерт. Это была большая, дорого стоившая ему затея; концерт состоялся; госпожа де Шастеле на него не пришла, госпожа д’Окенкур явилась, окруженная всеми своими друзьями. Заговорили о друге сердца; все сочли нужным высказаться на эту тему.

– Жить без друга сердца, – утверждал де Санреаль, почти опьяневший от славы и пунша, – было бы самой большой глупостью, если бы это было возможно.

– Нужно торопиться с выбором, – сказал господин де Васиньи.

Госпожа д’Окенкур наклонилась к Люсьену.

– А если у того, кого выбрали, – шепнула она ему, – каменное сердце, что тогда делать?

Люсьен, смеясь, повернулся к ней и был очень удивлен, увидев слезы на глазах, неотрывно смотревших на него; это чудо лишило его возможности сострить: он задумался, вместо того чтобы ответить. Она, в свою очередь, ограничилась банальной улыбкой.

Возвращались с концерта пешком, и госпожа д’Окенкур взяла его под руку. Она почти не разговаривала. Когда все распрощались с нею во дворе ее особняка, она сжала руку Люсьена: он расстался с нею одновременно со всеми.

Она поднялась к себе и залилась слезами; но она отнюдь не ненавидела его, и на следующий день, во время утреннего визита, когда госпожа де Серпьер стала с крайней едкостью осуждать поведение госпожи де Шастеле, госпожа д’Окенкур хранила молчание и ни словом не отозвалась дурно о своей сопернице.

Вечером Люсьен, чтобы что-нибудь сказать, похвалил ее туалет:

– Какой восхитительный букет! Какие красивые краски, какая свежесть! Он эмблема вашей красоты.

– Вы находите? Ну что же, хорошо; если он изображает мое сердце, я дарю его вам.

Взгляд, сопровождавший последние слова, был далек от той веселости, которая до сих пор царила в разговоре. В нем была глубина и страстность, и для человека чуткого не оставалось никакого сомнения в том, что означал подарок.

Люсьен взял этот букет, сказал о красивых цветах несколько фраз, более или менее достойных Дора[56], но глаза его были веселы и легкомысленны. Он великолепно понимал и вместе с тем не хотел понимать.

Он испытывал сильный соблазн, но устоял; на следующий день вечером ему захотелось рассказать об этом приключении госпоже де Шастеле с таким видом, под которым подразумевалось бы: «Отдайте мне то, чего вы мне стоите», – но он не решился.

Это была одна из его больших ошибок: в любви надо быть решительным, иначе подвергаешь себя самым странным превратностям. Госпоже де Шастеле, которая с прискорбием узнала об отъезде господина д’Антена, на следующий день после концерта стало известно из прозрачных шуток ее кузена Блансе, что накануне госпожа д’Окенкур обнаружила перед всеми свои чувства; склонность, которую она начинала испытывать к Люсьену, была необузданной страстью, как говорил кузен.

Вечером Люсьен застал ее мрачной; она сухо обошлась с ним. Ее дурное настроение еще ухудшилось в следующие дни; иногда между ними минут на пятнадцать воцарялось молчание. Но это не было прежнее чудесное молчание, заставлявшее госпожу де Шастеле прибегать к шахматам.

Неужели это были те самые люди, которым неделю назад не хватало двух долгих часов, чтобы высказать все, что они имели сообщить друг другу?

Глава тридцать четвертая

Через два дня после этого госпожа де Шастеле испытывала жестокое волнение. Ее терзали ужасные угрызения совести, она считала, что репутация ее погибла, но для нее все это было несущественно: она сомневалась в сердце Люсьена.

Ее женское достоинство пугала новизна переживаемого ею чувства, в особенности сила, с которой оно проявлялось. Чувство это было тем более остро, что она не страшилась больше за свою добродетель. В случае крайней угрозы поездка в Париж, куда Люсьен не мог за ней последовать, защитила бы ее от всех опасностей, отдалив ее от единственного места на земле, где счастье казалось ей возможным. Уже несколько дней сознание, что это средство в ее власти, пролило мир в ее душу, и жизнь ее стала до некоторой степени спокойнее. На письмо, отправленное с нарочным, без ведома маркиза, госпоже де Константен, ее близкой подруге, в котором она спрашивала ее совета, был получен благоприятный ответ, одобрявший в крайнем случае поездку в Париж. Когда угрызения совести ослабели, госпожа де Шастеле почувствовала себя счастливой.

Теперь же, выслушивая рассказы и грубые, хотя по форме и благопристойные, шутки, которыми на следующий день после концерта госпожи де Малибран так и сыпал господин де Блансе в своем рассказе о том, что произошло накануне, она испытала жестокую боль: ее чистой душе стало стыдно. «Блансе бестактен, – подумала она, – он из числа тех, кто с трудом переносит превосходство господина Левена; быть может, он все преувеличил. Разве может господин Левен, который так искренен со мной, который однажды признался мне, что разлюбил меня, разве может он теперь меня обмануть?..»

«Это легко объяснить, – с горечью возразил голос осторожности. – Очень приятно и считается признаком хорошего тона, если молодой человек имеет одновременно двух любовниц, в особенности когда одна из них печальна, сурова, вечно сдерживает себя из-за страхов скучной добродетели, а другая весела, любезна, красива и не приводит возлюбленного в отчаяние своей суровостью. Господин Левен может мне сказать: „Либо не будьте со мной так высокодобродетельны и не устраивайте мне сцен, когда я пытаюсь взять вас за руку…“ (Действительно, я из-за пустяка так плохо обошлась с ним!) Немного погодя она продолжала со вздохом: