Шрифт:
Закладка:
После ее слов возникает неловкое молчание. Аркаша делает встревоженное лицо и показывает глазами Асе, чтобы она увела Надю из-за стола, раз уж та заговорила о погибшем брате и северных льдах.
Они уходят в Ксенину комнату. Ася знает, что противоборствующие на кухне партии помирятся сейчас на почве нарастающего безумия Нади и вновь заговорят о том, может ли такой человек работать в школе. Аркаша будет высказываться в защиту Нади, что педагог она превосходный, а потом говорить, что Надя не дает детям тот минимум, который спросят с них при поступлении в вуз. Аркаше лишь бы поддержать компанию. Надя для него что-то вроде пищевой добавки, которую однажды Асе, отчаянно искавшей работу, попытался впарить муж подруги, к которой она обратилась за помощью. Сейчас каждый норовит использовать другого. Опять же, когда Ксеня заболела желтухой и Ася позвонила другой своей подруге, вылечившей это заболевание с помощью какого-то хитрого народного рецепта, подруга тут же попросила устроить ей встречу с Сережей Батагановым, чтобы решить свой квартирный вопрос. Срочно встречу — до рецепта. Рецепт будет выдан по результату встречи. Сказано было вроде в шутку, но совершенно серьезно. Или отправляй своего больного ребенка на Соколиную Гору, или подавай Батаганова. Надо ковать железо, пока горячо, пока ребенок мечется в горячке, такое и Антону Павловичу не приснилось бы с его дряхлой слабосильной кобылкой и далеким пламенем в костопальном заводе... Жаловался в письме к Григоровичу, что видит себя у осенней реки, чувствует, что должен пересечь глубокую ледяную воду времени. Впрочем, время бывает и огненным, как верно подметили китайцы, соорудившие огненные часы — редкий механизм: на веревочных жгутах, которых касается тлеющая палочка, висят каменные гирьки, когда перегорает очередной жгут — гирька со звоном падает в металлический поднос. Когда веревки перегорят все до единой, времени уже не будет, как написано в одном из снов Оли Бедоевой: «...все сгорит в огне зеленом, в тонком пламени весеннем», все исчезнет с металлическим звоном, в котором будут задействованы и хронометры, и народные рецепты от желтухи, и страшная луна, — вся чеховская лавка колониальных товаров со скопившейся в ней цивилизацией, осаждаемая пламенем со всех сторон, уйдет с лица земли, исчезнет и само лицо с любимой природой, ласково кивающей автобусу, скачущему по ухабам с приникшими к окошкам неполноправными, как ангелы, представителями рода человеческого, и вдруг остановившемуся между Рузаевкой и Цыганками, когда водитель почувствует сердечную спазму: тогда в тишине природа тревожно зазвенит хрустальными часами, зажжужит пчелой, перелетающей с цветка на цветок.
Ася не умеет заботиться о больной Наде. Линда умела. Когда Надя вдруг ни с того ни с сего переставала со всеми разговаривать и ложилась ничком на кровать, лицом в подушку, Линда ухаживала за ней, укутывала одеялом, гладила по бесчувственной руке, говорила: ты переутомилась... Линда и теперь не теряет надежды, что ей рано или поздно придется заботиться о Наде, хотя из той ничего такого и не вышло... А из кого вышло? Линда и детей воспитывает на Надином примере, рассказывает, как летом Надя собирала деревенским бабушкам вишни и смороду, переходя из сада в сад. В июле ее можно было видеть на высоких стремянках в ветвях, в синем сарафане. Линда думала, что Надя собирает бабкам ягоды по доброте сердечной, а ей просто хотелось побыть одной, ей нравилось прятаться среди ветвей от родных, от подруг... Вишня, смородина, крыжовник, никак не могла остановиться, особенно после смерти брата Германа, тут ей и чужих садов сделалось мало, уходила в лес за черникой, таскала и таскала из лесу полные корзины в синем сарафане, а бабули варили варенье и всю зиму поминали Надю добрым словом... Линда рассказывает своим детям про вишневые деревья, в которых пряталась от всех Надя, и как она в детстве хоронила выпавших из гнезда птенцов в ямках, устланных листьями и цветами, чтобы птенчикам было красиво. Могилы птах разбросаны вокруг монастыря: Надя с Асей нарочно относили трупики к папы-Сашиным олигофренам и даунам, вместе и хоронили... Леня-педант копал такие ровные ямки, что загляденье. Он тоже теперь покоится на монастырском кладбище среди птенцов рядом с папой Сашей. Так и лежат все вперемешку: птицы — люди, птицы — люди...
Но Надю бессмысленно теперь спрашивать про высокие деревья в саду или птенцов, по отношению к прошлому она обнаруживает полную безучастность... Когда-то, девочкой, взахлеб рассказывала Асе о Волге, о бабушкиных куртинах и клумбах, о плавучих островах и подводных реках, о ветрах и подледном лове, о человеке с уставшими глазами, и обе они собирались сбежать из дома — Надя к бабушке, Ася к папе... Теперь ничего не помнит. Названия пароходов? Не помню. Какие были затоны? Не помню. Не в ладах с богиней Клио. Макиавелли хоть сейчас процитирует, а маршрут от Москвы до Нижнего — не помню. В каком году организовали пароходство «Кавказ и Меркурий»? Не помню. Что-то произошло с феноменальной памятью. Когда России предложили присоединиться к Флорентийской унии? Когда произошло восстание чомпи? Не помню, не помню, цифры ускользают из памяти. Когда флотилия Наполеона уплыла с Эльбы и когда высадилась в порту Жуан? Не помню. Лучше бы продолжала учиться лингвистике, может, тогда Клио не сыграла бы с ней злой шутки. Преподаватель-семиолог в ней души не чаял и говорил, что у Нади выдающиеся способности.
«Ты что-то хотела мне сказать?» — удивленная тем, что Ася увела ее в