Шрифт:
Закладка:
Волков, как только взглянул издали на ту кутерьму, что творилась у реки и в пролеске, сразу понял: Рене и его офицерам далеко до того порядка, в котором сражалась рота Брюнхвальда. Кавалер дал шпоры коню и рысью направился к реке, он собирался помочь роте, собирался сам встать в строй, чтобы люди, видя его, смогли достоять до сумерек. Он был уверен, что его появление, его красивое знамя, которое нес Максимилиан, приободрит вторую роту.
Так бы все и случилось, но когда они съехали с дороги к броду, когда уже собирался повернуть Волков к роте Рене, он вдруг случайно глянул на тот берег реки. Первым делом увидел кавалер группу конных людей, численностью не меньше дюжины. Сомнений не оставалось: то были командиры мужиков. И среди них выделялся один человек – сидел он на гнедом большом и сильном коне, через кирасу его шла белая генеральская банда-перевязь от левого плеча к правому бедру, были у него рыжая окладистая борода и большой берет. Еще один всадник что-то говорил ему, указывая на берег, а может, и на самого Волкова рукой, а тот, что в генеральской перевязи, кивал, соглашаясь.
«А, так это ты… Ты и есть тот железнорукий? Тот, что встал на сторону взбесившихся хамов, на сторону еретиков, тот, что дерзил императору?»
На секунду кавалеру показалось, что их взгляды встретились. Нет, не показалось: бородатый генерал смотрел прямо на Волкова. Не мог генерал не видеть трех всадников под прекрасным бело-голубым флагом.
Играть с врагом в гляделки долго у кавалера не вышло. От того, что он увидал дальше, сердце его похолодело. На том берегу, чуть ниже холма, на котором находился генерал и его свита, появилась колонна солдат. А перед солдатами ехал офицер на коне, за ним знаменосец с поганым флагом. Флаги у мужичья и вправду были погаными: серые, словно замызганные. Ни один честный человек себе бы такого цвета не выбрал. Одно слово – холопы, глупцы. Шли мужики с барабаном, бодро спускались к броду, к переправе. А генерал с холма махал им рукой левой, наверное железной, те радостно приветствовали его криками, разобрать которые Волков не мог из-за шлема и подшлемника.
Максимилиан, словно праздный юнец, не понимающий, что происходит, вдруг стал смеяться:
– Увалень, погляди на флаг хамов!
– Тряпка, – насмешливо констатировал Александр Гроссшвулле. Еще один болван, не видящий страшной опасности.
Да, флаг у мужиков был ужасен: какого-то даже не серого, а бурого цвета, словно грязный, с черным растоптанным башмаком, а у башмака того, как будто в пику всему хорошему, еще и шнурок не завязан, так и тянется на весь стяг. Мерзкий флаг неправильных людей, вздумавших презреть законы божьи.
Но к дьяволу, к дьяволу их флаг, Волков сразу отвел взгляд от тряпки. Колонна солдат во главе с бравым командиром начала спускаться к воде, к броду. Выйди они на этот берег, доберись они сюда… то, что бы они ни сделали, что бы ни предприняли – повернули бы направо к роте Рене или поднялись бы к дороге, выходя в тыл Брюнхвальду, – дело оказалось бы решено.
– Это разгром, – тихо произнес кавалер, видя, как бравый офицер врага, не слезая с коня, въехал в воду. За ним последовали два сержанта, а за ними и первый солдат. И второй, и другие солдаты. Хоть это и мужики, но при доспехе, при хорошем железе все.
Разгром. Да, похоже, дело к тому и шло: до заката еще полчаса или час, не меньше, а они переправятся минут за десять-пятнадцать, вылезут, построятся… И остается только гадать, кому ударят в тыл.
«И будут руки тебе целовать и серебро нести, пока ты побеждаешь», – сами собой всплыли в сознании кавалера слова старого епископа.
«А как перестану побеждать, что случится? Вот-вот… Сейчас эти сильные мужики перейдут вброд реку, выйдут на песок и прямо тут начнут строиться. И, построившись, одним ударом, наплевав на потери от выстрелов Рохи, сомнут роту Рене, разгонят ее, растопчут и быстро пойдут наверх, ударят в спину Брюнхвальду и, разогнав и перерезав его людей, уже почти в темноте направятся по дороге к обозу. Обозу, который мне приказано охранять».
– Это разгром, – опять повторил кавалер, глядя, как офицер противника уже добрался до середины реки. Как его сильный конь, преодолевая течение, несет седока сюда, прямо к нему, к Волкову.
И что будет? Что будет с ним, если сегодня к ночи обоз окажется в руках мужичья? Что будет?! Фон Бок и фон Беренштайн свалят провал кампании на Волкова, еще и судить его надумают, за ними станется. А если… сбежать? Сейчас развернуться да уехать! От мысли такой у полковника даже дух перехватило. Вот он уедет сейчас? Уедет, все бросит, всех бросит и уедет? Бросит Брюнхвальда, Рене, всех солдат, схватит из обоза свой сундук и сбежит в Эшбахт, к Бригитт, спрячется у нее под юбкой, как крыса в подпол. Там-то его фон Бок не достанет, не осудит.
Но тогда он потеряет всех своих солдат, всех офицеров, которые стали уже друзьями. Как тогда ему вести войну с горцами, как продолжать распри с графом и герцогом, чем, если не внушительной силой, склонять на свою сторону горожан? Кем тогда он станет в Эшбахте? Да никем! Никем! Нищим сеньором десятка крепостных мужиков и бессильным врагом всесильного графа. Что его ждет? Сожжение горцами дома. Это уж и гадать нужды нет, придут обязательно. Сожгут все, что смогут, еще и соседей пожгут, а может, и посады с поместьями вокруг города, чтобы на Эшбахта все злились, и горожане тоже. Так и сделают, за все те обиды, что он им причинил. А если он уцелеет, то его ждет холодный подвал курфюрста. Соседи раздраженные или горожане выдадут его герцогу при первой возможности. Останется надежда лишь на то, что Брунхильда вымолит у герцога прощение. И про Ланн можно забыть, тамошние купчишки уж точно не простят бестолковой траты денег и проваленной кампании, тут и архиепископ ему не поможет. Уж слишком много у Волкова врагов и мало защитников, чтобы он мог позволить себе поражение. Это ясно как день божий.
Чтобы представить все эти картины, рыцарю потребовалось всего одно мгновение. Еще одно – чтобы осознать простую истину: нет, он не побежит. Не побежит. Не для того он дрался всю свою жизнь,
