ли чего, но ее сравнить с Натальей было невозможно. Новая помощница, чувствовалось, едва справлялась с каким-то непонятным счастьем — оно, видно, свалилось на девчонку недавно, — и сострадание, проступавшее сквозь это ее ликующее чувство, было по-детски недолговечное, готовое от первого одобрительного знака исчезнуть. Николай Зиновьевич улыбнулся.

Ничего, ничего, подбодрил себя Николай Зиновьевич и радостно глядел на стоявшую у изголовья Наденьку.

— Вот, на охоту приехал, — как бы оправдываясь, сказал Николай Зиновьевич. — Не рассчитал силы, старый олух.

— Вам теперь лучше? — все еще робея, спросила Надя.

Он кивнул.

— Вот ключ от машины, — сказал Николай Зиновьевич. — Отопри, принеси блокнот и авторучку…

Надо было что-то предпринять. Помочь Игорю и Еранцеву.

Мысль написать давнему приятелю воодушевила его. И, хотя он уже давал зарок не злоупотреблять высокими знакомствами, сейчас был убежден, что поступает правильно. Одно тревожило и огорчало: не ровен час, сгорит сердце…

День еще только нарождался, на востоке светало, пока бескровно очищалось от сумерек небо. В лугах белесо покоились туманы, там, за прудами, на болотах натужно скрипел коростель. Где-то за Прудищами слабо щелкал пастуший кнут, а еще дальше, должно быть, в Должищинском лесу хлестко ударил выстрел.

Наталья, не зная, чем заняться, то принималась причесываться, то начинала ломать оставшийся от вчерашнего сушняк. Она села на скамейку под навесом, исподволь смотрела на появившуюся Надю. Тоненькая, длинноволосая, Надя неспешно, важничая, отперла дверцу машины, взяв что-то, снова скрылась в клубе.

От подступившей к горлу обиды Наталья решила тихонько поплакать. Не успела проронить слезу, из-за клуба вышел, бодро бухая сапогами, Шематухин.

— Ой, Гриша! — охнула Наталья, сразу забыв о своих горестях. — Чтой-то теперь будет?

— А что? — подходя, спросил Шематухин. — Ромка, племянник мой, вчера не отпустил. Мотоцикл отогнал в Каменки, зашел поглядеть, как в доме Сергея Филипповича. Ромка-то и уцепился: мне, говорит, страшно одному. Заночевал. А эти, пассажиры, уехали? На охоту?

— На охоту, — подтвердила Наталья. — Ой, Гриша, тут после тебя Фонин был. Про деньги сказал.

— Ну и шут с ним, — удовлетворился Шематухин. — Деньги, Наталья, найдем. Слушай, ты говорила, будто мать хату продала. Даст она мне взаймы, а? Я, сама знаешь, отработаю… Костьми лягу, отдам. Хоть ты мне от ворот поворот, замолви словечко. На колени не стану, не в моей натуре…

— Знаю, Гриш, отдашь, коли так говоришь… Никуда не денешься, — почему-то глядя мимо него, на лес, сказала Наталья. — Я скажу матушке, она еще не старая, подождет.

— Ей-бо, Наталья, я еще мильон отхвачу…

— Да наплевать на деньги!.. Не в деньгах счастье! — отчаянно выкрикнула Наталья. — Ты давай в лес беги! Присмотри за этим… Ну, знаешь!

— Эх, Наталья! — Шематухин кинул на Наталью изумленно-жалостный взгляд. — А ты стала покрасивше! Что с человеком любовь делает, а! Было бы у меня ума побольше… Я бы с тобой!.. «Не везет мне в смерти, повезет в любви…» Несправедливая песня… И-эх!..

Уже под навесом, глотая холодный чай, Шематухин настроился на тревожно-веселый лад.

— Не дам в обиду твово Еранцева! Цел будет… Если чего, собой загорожу! — сорвав пуговицу, висевшую на одной нитке, он воровским бежком бросился к малиннику, потом показался с ружьем, сизо отливающим на солнце воронеными стволами. Крикнул: — Не печалься, Наталка! Суду все ясно!

— Тише ты, дьявол!.. — Наталья смотрела вслед Шематухину, который все быстрее и быстрее поднимался на взгорье, удалялся в сторону леса, где разрасталась, малиново густела заря.

Лес, близкий и дальний, цепенеющий в дреме, все явственнее проступал из рассветного недолговечного тумана. С появлением в небе розовой оживляющей краски листья, еще цеплявшиеся за дерево, становились все ярче, их полупрозрачный цвет был радостен и свеж, как, впрочем, цвет всей умытой, дышащей покоем и сытостью земли. За ближним угорьем в свете все более и более кровенеющей зари темнели лоскутья борового леса, желтые острова березняков, а дальше угадывались поляны, за которыми, казалось, все обрывалось и был край света — лес и небо, сходясь, тонули в набухшем за ночь речном тумане.

Еще зябко и немо было в лесу, нахожена пестрая тропа, по которой накануне прошла в ночную лежку волчья стая и, теперь отрезанная от остального мира трехкилометровым окладом, спала в каких-нибудь четырехстах шагах от расположения стрелков.

Оклад был хорош — шнур с флажками тянулся вдоль просеки, потом, так же видно держась на крепях, поворачивал на тропу, вдоль которой на расстоянии выстрела друг от друга стояли на сосновых лазах стрелки. На том отрезке линии, куда, по мнению егеря Кудинова, пошедшего в сопровождении двух прудищинских мужиков-загонщиков поднимать и тропить волков, должны были выйти первые два-три хищника, занял номер Игорь Арцименев. Его соседом слева был Мирон со своими собаками, которые на удивление молчаливо и сонно взирали на все вокруг, справа маячил Еранцев. Чувствуя вес бюксфлинта, свыкаясь с ним, Арцименев прикидывал возможные направления выстрелов, еще раз поглядел на Мирона, наставлявшего выжлеца, и вдруг испытал к себе неожиданную неприязнь: за столько лет не узнал, как звать Мирона по отчеству.

Еранцев, хоронясь за толстой сосной, тоже нервничал, нетерпеливо ждал, когда загонщики поднимут стаю. На растрепанные его волосы сверху сыпалась какая-то шелуха, и он, запрокинув голову, разглядел на ветке невзрачную пичугу, выклевывавшую семечки из сосновой шишки. От бодрого, жизнерадостного вида пичуги, занятой ранним завтраком, Еранцеву стало лучше.

Помня красного волка, он напряженно вглядывался в глубь леса, и ему тут и там стало мерещиться рыжее пятно. В ожидании стаи он снова и снова вспоминал тех давних волков, которые неспешно бежали высоким берегом, когда он, мальчонка, шел по речному льду в соседнее село в школу.

Загораясь чувством стыда, будто провинился перед волками, Еранцев повесил ружье на сук, боком двинулся к шнуру с флажками. Надо, решил он, пока не начали тропить волков — еще не слышен стук палок, — сорвать какую-то часть шнура и спрятать. Стараясь разгадать, каким путем попытается вырваться из оклада стая, Еранцев крутил головой из стороны в сторону, потом остановил взгляд на поросшем кустарниками и остробокой осокой овражке — если положиться на предчувствие, не иначе как по нему должен двинуться красный волк.

Егерь Мирон тоже ждал, но был спокоен, можно сказать, грустен. Глаза его из-под полусмеженных век смотрели в глубь леса с тихой скорбью. Мирон давно не охотился и низачтошеньки не согласился бы ехать сюда, не появись с просьбой о помощи профессор Арцименев.

Шагах в шестидесяти левее Мирона стоял Нужненко. Боль тугим обручем стягивала ему голову, и на ум ничего не шло, кроме желания отлежаться в каком-нибудь укромном месте. Хотя Нужненко был из числа