— Лечение математикой, — смеется Мольер. — Вот это средство! Не чета тем, которыми гробят нас, грешных…

— Единственное, чего я себе не позволил, — записать свои доказательства, — продолжает Паскаль. — Боялся отвлечься от работы над книгой.

— Постойте! — Мольер протягивает гостю небольшую книжку. — Вот, взгляните. Только вчера из лавки.

Паскаль изучает переплет, пытливо вглядывается в страницы.

— Да, это она[48]. Хоть и не в том виде, как была задумана. После «Писем» захотелось противопоставить развенчанной снисходительной морали что-то определенное, какую-то положительную нравственную программу. Мне виделось большое сочинение о человеке, его природе, его положении в мире… Но дальше разрозненных записей дело, увы, не пошло…

— Записи записям рознь, — возражает Мольер. — Ваши касаются таких вечных вопросов, как разум, наука, государство, политика, законы, нравственный идеал, цель жизни… Впрочем, я всего лишь бегло просмотрел их и потому не смею судить…

— Весьма кстати, — невесело шутит Паскаль. — Вы ведь сами сказали, что на некоторые вещи у нас с вами взгляды разные. Но вернемся к моим теоремам. Я, как вы помните, не решался записать их. Герцог Роанне, однако, убедил меня не противиться внушению свыше. Он даже посоветовал объявить конкурс на решение шести задач по циклоиде и вызвать на соревнование лучших математиков Европы. Я было отказался. Но Роанне поддержали остальные пор-рояльцы, и вызов за подписью Амо́са Деттонви́лля был послан. Обратите внимание: имя составлено из тех же букв, что и псевдоним Луи де Монтальт.

— А Монтальт откуда? — любопытствует Мольер. — От слова «мон» — «гора»?

— Да. В честь Пюи де Дом. Там прошло мое клермон-ферранское детство. Там же, кстати, были поставлены опыты с атмосферным давлением…

— Вспомнил! — внезапно перебивает Мольер. — Одно время о вашем конкурсе немало говорили. Кажется, в нем участвовал Гюйгенс.

— Гюйгенс, да. Люблю Гюйгенса. Он ведь тоже занимался математикой случайного. Как мы с Ферма. У него есть трактат «О расчетах в азартных играх». Читали?

Мольер с сожалением разводит руками. Увы, нет! Зато ему знакомо другое сочинение Гюйгенса — «Хороло́гиум».

— «Часы», — переводит Паскаль. — Прекрасная работа. Я получил ее от автора в ответ на «Письма к провинциалу»… Да, Гюйгенс — это человек. Пожалуй, первый человек, которому удалось точно измерить время. А знаете, ведь именно задачи о циклоиде побудили его заняться теорией колебания маятника. Той, что помогла ему усовершенствовать свои маятниковые часы.

— Значит, и этим человечество обязано Деттонвиллю, — заключает Мольер. — Благодарю. Люблю часы. Правда, не во время бессонницы… Однако, любезный господин Паскаль, я не совсем понял, почему ваши пор-рояльские друзья изменили своим принципам и посоветовали вам продолжить работу над циклоидой?

Паскаль хмурится. Ему не хочется этого разговора. В то же время он слишком прямодушен, чтобы светски уклониться от него.

— Как вам сказать, — запинается он. — Пор-Рояль переживал тогда трудные времена. В любую минуту его могли объявить вне закона.

— Понимаю. Необходимо было, как говорят в театре, поднять сборы, привлечь публику какой-нибудь сенсацией. Такой сенсацией оказался конкурс Паскаля… Не подумайте, что я кого-нибудь осуждаю, — извиняется Мольер, заметив, как вспыхнули бледные щеки собеседника. — В таких-то обстоятельствах чего не сделаешь… Просто меня удивляет некоторая непоследовательность. С одной стороны, наука — грех, с другой… Ну хорошо, хорошо, не буду! Только не уходите. Знаете что? Поговорим о ваших «Письмах». Было бы ужасно, если бы вы исчезли, не дав мне высказать все мое восхищение этой вещью…

— Вы слишком добры, — сухо возражает Паскаль. — «Письма» — всего лишь опыт начинающего.

— Ошибаетесь, милостивый государь. Вы никогда не были начинающим. Вы сразу заявили о себе как зрелый писатель. И первая же ваша литературная проба вышибла противника из седла.

— Вышибла — не значит убила.

— Все равно. Оправдаться в глазах общества иезуитам уже никогда не удастся.

Паскаль пожимает плечами.

— Это сделала истина.

— Истина, сказанная Людовиком де Монтальтом. У вас редкая способность претворять отвлеченные идеи в конкретные образы. Портреты иезуитов — ваша большая удача. Особенно один, из письма четвертого. Он просто стоял у меня перед глазами, когда я писал своего «Тартюфа». Возможно даже, получилось некоторое сходство… Надеюсь, вы не в обиде?

— Помилуйте! — окончательно оттаивает Паскаль. — Великий Мольер почел для себя не зазорным позаимствовать у Монтальта… Да я чувствую себя почти классиком.

— В таком случае, больше вас уже ничем не испортишь и можно спокойно дохвалить вас до конца. Ведь я еще не коснулся стиля ваших «Писем»!

— Стоит ли? Мне кажется, он так прост…

— В том-то и дело. Писать просто в нашем семнадцатом столетии, да еще во Франции, где пышность и вычурность что-то вроде государственной моды, — смелость немалая. И если в один прекрасный день мадемуазель Французская Проза перестанет жеманиться и заговорит языком ясным, сильным и точным, так этим она будет обязана вам.

— Полно, — отнекивается Паскаль. — Вы слишком много внимания уделяете моим «Письмам» и совершенно не интересуетесь адресованными вам лично.

Мольер неприязненно косится на нераспечатанный пакет. К чему читать то, что наверняка не доставит удовольствия?

Паскаль пристально глядит в огонь. Как знать! В этом удивительнейшем из миров всегда можно рассчитывать на счастливый случай.

— Вы думаете? — Мольер вскрывает пакет, достает из него плотную, вдвое сложенную бумагу. — Что это? — побелевшими губами шепчет он. — Господин Паскаль, взгляните вы. Своим глазам я уже не верю…

— «Разрешаю вам играть «Тартюфа». Людовик», — вслух читает тот.

Мольер сидит как громом пораженный.

— Пять лет… Пять лет! — прерывисто шепчет он. По щекам его текут слезы. — О благодарю, благодарю вас!

— Третья, — как бы про себя отмечает Паскаль. — Третья благодарность, которую я слышу нынче от господина Мольера. Но за что?

Господи, он еще спрашивает! Мольер заламывает судорожно сплетенные пальцы. Да разве не в «Письмах» дело? Не они ли восстановили общественное мнение против гнусной снисходительной морали? Не они ли вынудили церковные власти пойти на уступки, а иезуитов — поджать хвосты? Да кабы не «Письма», не видать бы «Тартюфу» сцены как своих ушей!

— Это называется начать за упокой и кончить во здравие, — шутит Паскаль. — Сначала вы заявляете, что нам невозможно понять друг друга, потом — что без «Писем» не видать бы «Тартюфу» сцены… Выходит, какая-то точка соприкосновения у нас