Надо сказать, что я чудесным образом переменился. Я был собой и в то же время не собой. Я сознавал в себе нечто такое, что оставалось неизменным всю жизнь, в любых ее стадиях и превратностях судьбы, и никогда не изменялось, и все же я был не тем, кто лег спать в комнате мастера Б. Лицо мое стало более гладким, а ноги — совсем коротенькими, и со мной было еще одно такое же существо вроде меня: с гладким личиком и коротенькими ножками. Мы сидели за дверью, и я посвятил его в некий замысел весьма поразительного свойства.

Замысел состоял в том, чтобы завести сераль.

Собеседник мой горячо согласился. У него не было никаких сомнений в благопристойности этого плана, не было их и у меня. Ведь таков был обычай Востока, такова традиция благородного калифа Гаруна аль-Рашида (о, позвольте мне еще раз произнести это запятнавшее себя имя: столько связано с ним блаженных воспоминаний!). Сей весьма достойный обычай в высшей степени заслуживал подражания.

— Да-да! — запрыгал от радости мой собеседник. — Давай заведем сераль!

Мы порешили сохранить наш замысел в тайне от мисс Гриффин, но не оттого, что у нас оставались хоть малейшие сомнения в похвальности восточного уклада, который намеревались ввести, нет, просто хорошо знали мисс Гриффин и знали, что она лишена обычных человеческих симпатий и не способна оценить величие несравненного Гаруна. Итак, облачив наш план в непроницаемую завесу тайны от мисс Гриффин, мы доверили его мисс Буль.

В заведении мисс Гриффин на Хемпстед-Пондс нас было десять: восемь леди и два джентльмена. Мисс Буль, достигшая (насколько я могу судить теперь) зрелого возраста восьми-девяти лет, занимала в обществе главенствующее положение. В тот же день я посвятил ее в суть дела и предложил стать любимой старшей женой.

После недолгой борьбы с робостью, столь естественной и очаровательной у слабого, но прекрасного пола, мисс Буль заявила, что просто восхищена этой идеей, но хочет знать, что в таком случае уготовлено для мисс Пипсон. Мисс Буль, которую связывала с упомянутой леди нежная дружба и безоговорочное доверие до самой гробовой доски, скрепленное клятвой на сборнике псалмов и уроков в двух томах в ящичке с замочком, сказала, что, будучи подругой Пипсон, не может скрыть ни от себя, ни от меня, что той не пристало быть одной из многих. Ну а поскольку у мисс Пипсон были премилые золотые локончики и голубые глазки (что в моем представлении олицетворяло тот женский образ, что зовется Красотой), я мгновенно ответил, что отвел для мисс Пипсон роль прекрасной черкешенки.

— Что это значит? — печально вопросила мисс Буль.

Я объяснил, что ей надлежит быть похищенной купцом, приведенной ко мне под вуалью и проданной в качестве рабыни.

(Недавний мой собеседник уже был низведен на вторую мужскую роль при дворе и занял пост великого визиря. Впоследствии он отвергал такое развитие событий, но после хорошей трепки за волосы сдался и заревел.)

— Ужель мне придется ревновать? — осведомилась мисс Буль, потупив взор.

— О нет, Зобеида, — заверил я, — ты всегда будешь любимой женой. Первое место в моем сердце и на моем троне навечно принадлежит тебе.

Выслушав эти заверения, мисс Буль согласилась передать наше предложение семи своим прекрасным подругам. Мы знали, что всегда можем довериться одной доброй и благородной душе по имени Табби, которая была в доме всего лишь прислугой, чья фигура напоминала палку от метлы, а лицо всегда было в большей или меньшей степени измазано углем. В тот же день после ужина я сунул в руку мисс Буль записочку, где говорилось, что рука самого Провидения пометила щеки Табби углем, уготовив для нее роль Месрура, прославленного предводителя чернокожих стражей гарема.

Не так-то легко оказалось создать чаемое нами общество, ибо трудности бывают в любом деле. Недавний мой товарищ оказался низким негодяем и, после того как потерпел поражение в попытках узурпировать трон, проявил себя человеком без стыда и совести, отказавшись простираться ниц перед калифом и называть повелителем правоверных, заявив, что он, бывший товарищ, так не играет и всячески иначе был груб и дерзок. Это злонамеренное поведение было подавлено общим негодованием объединенного сераля, а мне в награду достались улыбки восьми прекраснейших дочерей земли.

Однако ж улыбки расточать удавалось лишь тогда, когда мисс Гриффин отворачивалась, да и то украдкой, ибо среди последователей пророка бытовала легенда, будто она видит не только глазами, но и через маленький кружок, вплетенный сзади в узор на ее шали. Но каждый день после обеда, на один час, нам удавалось воссоединиться, и тогда любимая жена и остальные жены королевского гарема соперничали за право украшать своим очарованием досуг сиятельного Гаруна, освобождаясь тем самым от придворных обязанностей, каковые в основном носили арифметический характер, ибо повелитель правоверных был слаб по части сложения и вычитания.

При сем неизменно присутствовал и преданный Месрур, предводитель чернокожих стражей гарема (мисс Гриффин всегда призывала к себе этого офицера яростным звонком в один и тот же час), но ни разу не сумел оправдать свою историческую репутацию. Во-первых, вечно притаскивал с собой на заседания дивана метлу, даже когда калиф носил на плечах красную мантию гнева (накидку мисс Пипсон), и, как ему ни втолковывали его обязанности, никогда не мог справиться с ними удовлетворительно. Во-вторых, его излюбленное восклицание: «Ах вы, крошки мои ненаглядные!» — не было ни восточным, ни подобающим сану калифа. В-третьих, сколько ни учили его говорить: «Бисмилла!» — он вечно твердил: «Аллилуйя!» Также этот офицер, что отнюдь не подобало его званию, был не в меру смешлив, широко распахивал рот, проявлял свои чувства самым неуместным образом и как-то раз — дело было при покупке прекрасной черкешенки за пятьсот тысяч кошельков с золотом (это еще дешево!) — обнял разом калифа, любимую жену и саму рабыню. (Позвольте же мне между делом сказать: «Благослови, Господь, Месрура, и пусть к этой благородной груди прильнут когда-нибудь родные дочери и сыновья, скрашивая ее тяжкие дни».)

Мисс Гриффин была просто образцом благопристойности, и я поистине затрудняюсь представить себе, какие чувства обуяли бы ее, узнай она только, выводя нас попарно на прогулку по Хемпстед-роуд, что величественно шествует во главе многоженства и магометанства. Я искренне верю, что та тайная и необузданная радость, что охватывала нас при зрелище ничего не подозревающей мисс Гриффин, и то угрюмое торжество от сознания, что мы владеем убийственной тайной, неведомой