Она упала на колени, распростершись перед ним ниц.

— Встань и отряхнись, женщина, — скривившись, сказал Инветт. — И радуйся, что я тебя пощадил.

Он двинулся следом за своими достойными и их орущей ношей.

Вскоре они пришли в Великий храм Госпожи. Официальный главный вход с приподнятым помостом и стоявшим на нем громоздким алтарем, откуда время от времени доносился до народа голос объявлявшей свою волю Госпожи, считался чересчур публичным местом для того, чтобы заносить через него орущих младенцев. Соответственно, Инветт и его достойные направились к боковой двери, в которую ритмично постучал один из стражников. Мгновение спустя дверь со скрипом отворилась.

— Давайте сюда, — потребовал Инветт, забирая корзину с рыдающей раскрасневшейся малышкой. Шагнув в коридор, он закрыл за собой дверь.

Жрица, чью чрезмерную тучность не скрывали вуаль и мантия, устремила на ребенка голодный взгляд.

— Превосходно, — прошептала она. — Уже третье дитя за сегодня. Госпожа будет рада новому запрету.

— Удивительно, — проворчал Инветт. — Скоро у вас тут наберется тысяча вопящих младенцев, и как тогда Госпожа познает покой?

Жрица наклонилась и ущипнула малышку за мякоть на маленькой ручонке.

— Пухленькая какая, — пробормотала она. — Неплохо. Покой в храме нарушится ненадолго.

Инветт Отврат нахмурился, пытаясь понять, почему от этих слов ему стало слегка не по себе, но потом решил, что негоже рыцарю Здравия подвергать сомнению чистоту намерений других служителей Госпожи, и подал жрице корзину.

Дитя, до этого беспрерывно оравшее, тут же смолкло.

Рыцарь и жрица взглянули в его внезапно расширившиеся глаза.

— Словно новорожденный воробышек, — прошептала жрица, — при виде сойки.

— Ничего не понимаю в птицах, — ответил Инветт Отврат. — Я могу идти?

— Да, можете.

На кóзлы фургона уселся ворон, топорща перья на ветру, который усилился после захода солнца. Эмансипор хмуро взглянул на птицу.

— Как, по-вашему, он голоден?

Бошелен, сидевший на раскладном походном стуле напротив слуги, коротко покачал головой:

— Он сыт.

— Что вы на меня так смотрите, хозяин?

— Думаю, любезный Риз.

«О нет, только этого еще не хватало…»

— Неужто о том, как свергнуть этого милостивого короля?

— Милостивого? Вы хоть понимаете, Риз, насколько дьявольским гением обладает этот король? На идее благополучия народа может быть основана любая тирания, какую только можно вообразить. Мнимая забота о людях? Само собой, но когда она творится со всем усердием и притворной искренностью — что делать несчастным подданным? Жаловаться, что им несут благо? Вряд ли, учитывая, что добрый мучитель выбрал главным своим оружием чувство вины. Нет. — Бошелен встал и, повернувшись лицом к темному городу, обеими руками зачесал назад волосы, сверкая во мраке глазами. — Мы видим перед собой истинного гения. И нам предстоит помериться умом с этим далеко не глупым монархом. Признаюсь, у меня кровь вскипает при мысли о подобном вызове.

— Рад за вас, хозяин.

— Похоже, любезный Риз, вы все еще не поняли, какую угрозу несет этот король таким, как мы с вами.

— Если честно, то нет, хозяин. Вы правы: я этого не понимаю.

— И потому я вынужден разъяснить логику своих рассуждений со всей возможной простотой, чтобы ваш необразованный разум осознал все оттенки ее смысла. Желание блага, Риз, ведет к чрезмерному усердию, каковое, в свою очередь, вызывает лицемерное самодовольство, а оно порождает нетерпимость, за которым быстро следует резкость суждений, влекущая суровые наказания, всеобщий террор и паранойю, что, в конечном счете, завершается мятежом, приводящим к хаосу, а затем к распаду и, таким образом, к концу цивилизации. — Бошелен медленно повернулся и взглянул на слугу. — А мы полностью зависим от цивилизации. Это единственная среда, в которой мы можем процветать.

Эмансипор нахмурился:

— Желание блага ведет к концу цивилизации?

— Совершенно верно, любезный Риз.

— Но если главная цель — достичь достойной жизни и здоровья народа, что в этом плохого?

— Что ж, — вздохнул Бошелен, — попробую еще раз. Достойная жизнь и здоровье, как вы говорите, ведут к благополучию. Но благополучие — понятие относительное. Получаемые блага оцениваются на основе противопоставления. Так или иначе, итогом становится самодовольство и, соответственно, чрезмерное желание достичь единообразия среди тех, кто считается менее чистым, менее удачливым — непросвещенным, если вам так угодно. Но единообразие приводит к скуке, а затем к безразличию. За безразличием же, любезнейший Риз, естественным образом следует распад, а за ним опять-таки конец цивилизации.

— Ладно-ладно, хозяин, я понял. Нам предстоит выполнить благородную задачу — предотвратить конец цивилизации.

— Прекрасно сказано, Риз. Признаюсь, этические стороны нашей миссии кажутся мне на удивление… живительными.

— Так у вас уже есть план?

— Несомненно. И вам придется сыграть в нем немаловажную роль.

— Мне?

— Вам следует войти в город, Риз. Естественно, незаметно. И там вы должны сделать следующее…

Незрячие глаза смотрели вдаль, ничего не видя: и неудивительно, ведь во`роны давно выклевали все, что было съедобного в этих древних глазницах. Не осталось ни век, которые могли бы моргнуть, ни слез, которые могли бы увлажнить иссохшие остатки кожи. И все же Некротус Ничтожный, в прошлом король Дива, не слишком удивился, когда перед ним возник зернистый бесформенный образ, постепенно заполняя черноту, которой его приветствовала Бездна.

Однако его разочаровало, хотя и не удивило то обстоятельство, что он вновь очутился в исклеванном птицами иссохшем теле, висевшем на северной городской стене, — в теле, которое король в лучшие времена называл своим собственным. Хуже того, Некротус обнаружил, что способен говорить.

— Кто сделал это со мной?

Откуда-то снизу, примерно на уровне его груди, послышался голос:

— На это у меня имеется больше одного ответа, король Некротус.

Связь, соединявшая его душу с телом, оказалась не настолько прочной, чтобы помешать ей слегка выйти наружу и взглянуть вниз. Он увидел двух воронов, сидевших на торчавшей из стены ржавой пике, на которую был насажен его труп.

— Ага, — сказал Некротус. — Теперь понимаю.

Один из воронов наклонил голову:

— Вот как? Очаровательно.

— Да. Вы явились, чтобы поговорить обо мне. О моей жизни. О моей судьбе, обо всех тех, кого я любил и кого потерял за годы, проведенные в мире смертных. Но чем же я заслужил столь странное снисхождение?

— Собственно, — возразил первый ворон, — мы хотим поговорить не о тебе, а о твоем брате.

— О Макротусе? Этом сопливом червяке? Но почему?

— Хотя бы потому, что он теперь король.

— Ну да, конечно. Следовало сообразить. Наследников у меня ведь нет.