Спокойствие Тоника лишило Анну решимости задать ему вопрос, мучивший ее в течение тринадцати часов. И только ночью, когда они лежали рядом, она, после внутренней борьбы и колебаний, собралась с духом, приподнялась на локте, наклонилась над мужем и прошептала:

— Ты не убивал его, а, Тоничек?

Тоник сначала опешил, потом сердито ответил:

— А тебе его жалко, что ли?

Анна испугалась и опять легла на спину. Сердце ее сильно билось.

После долгого молчания Тоник сказал мягко:

— Нет, я его не убивал.

Сердцебиение у Анны улеглось. Она лежала, глядя в потолок расширенными зрачками.

— А если бы убил, — медленно сказал Тоник, — ты бы разлюбила меня?

Анна склонила голову на его плечо, с минуту лежала так, потом поцеловала его в шею и прошептала:

— Нет. Но, наверное, я бы немного боялась тебя. Тебе ничто не грозит, Тоничек?

Анна почувствовала, как он покачал головой, и снова наступило молчание, слышалось только тиканье будильника.

— Эдакая глупость, Анна: так переоценить эту мразь!

ИЗМЕННИК

Тоник искал Шандора Керекеша по всей Праге. Он справлялся у продавцов газет, ходил по кирпичным заводам Смихова, по складам на Жижкове, по лесным дворам в Голешовицах — всюду, где, как говорили, ночевал товарищ Керекеш. Но венгра нигде не было. Беспокойство Тоника росло. Он чувствовал свою ответственность в этом деле. Что, если суд поверит показаниям Иовановича, по-видимому правдивым? Что, если Керекеш сознается? А может быть, он уже арестован и сознался? И почему еще никому не пришло в голову, что убийство совершено венгерским революционером? Ведь газета «Право лиду» сама невольно навела читателей на эту мысль.

Интересы партии были под угрозой, дело слишком серьезно и дальше умалчивать о нем нельзя.

Тоник решил поговорить с Яндаком. Ни в редакции, ни в секретариате партии депутата не оказалось, и Тоник отправился к нему домой. Кабинет Яндака несколько ошеломил Тоника, потому что литейщик с завода Кольбена всегда ощущал инстинктивную неприязнь к состоятельным людям. Это была светлая, не без роскоши обставленная комната с большой библиотекой. Над письменным столом висел портрет Ленина.

Яндак усадил Тоника в кожаное кресло и предложил ему сигарету. Тоник отказался, он некурящий.

— Я совершил большую глупость, — сказал он. Ему было трудно говорить в этой обстановке, и он хмурился.

— Ты совершил глупость? Рассказывай, товарищ Кроусский.

Тоник рассказал историю Шандора Керекеша. Яндак почесал в затылке и сморщил нос.

— Черт возьми! Может быть, все обойдется благополучно.

Тоник ожидал другого ответа. Ему очень не понравился этот легкомысленный тон. Оба мужчины взглянули друг другу в глаза — Тоник с угрюмым упрямством, депутат в раздумье.

— Есть у тебя какая-нибудь идея насчет того, что следует делать? — сказал, наконец, Яндак.

— Да. Надо исключить меня из партии, — побледнев, сказал Тоник.

— Почему?

— Ясно, почему, — сказал Тоник неверным от волнения голосом. — Если меня арестуют в связи с этим делом, обвинения будут направлены не столько против меня, сколько против партии. Несомненно, это дело будет преподнесено публике как убийство с целью грабежа. Исключите меня, пока еще ничего не случилось, чтобы в случае ареста я уже не был членом партии.

Депутат с уважением смотрел в лицо своего гостя. Больше, чем с уважением, — с любовью. Он знал, что значит партия для этого человека, что значит для него пролетарская честь, на какую он идет жертву.

— У нас нет причин исключать тебя, — сказал Яндак мягко.

— Об этом я тоже подумал. Я сборщик членских взносов в моей организации. Я растрачу партийные деньги.

Он с трудом проглотил слюну.

— Нет, Тоник, это не годится. Через несколько дней начнется открытая борьба, социал-демократические министры намерены дать буржуазии свое согласие на снижение заработной платы. Они не допустят съезда партии, ведь уже сейчас ясно, что он дал бы нам подавляющее большинство. За нынешним руководством идет только часть партийной бюрократии, их не более пятнадцати процентов во всей партии. Они будут причиной раскола, и борьба разгорится жестокая. Ты слишком заметная фигура в партии. В сегодняшней обстановке гораздо хуже, если партийный организатор на заводах Кольбена товарищ Кроусский окажется растратчиком, чем если член партии товарищ Кроусский будет иметь отдаленное отношение к убийству венгерского контрреволюционера. Не на пользу партии был бы и твой добровольный выход из нее накануне решающей борьбы. Приходится предоставить дело Имре Белаффи воле счастливого случая. Храни его в полной тайне. Я тоже буду молчать.

Тоник хмуро посмотрел на депутата и, неудовлетворенный, вышел из его квартиры.

Суд над Миланом Иовановичем и шайкой грабителей состоялся раньше, чем можно было ожидать. Как раз в это время оппозиционные газеты разоблачили злоупотребления и взяточничество при поставках угля государству. Были скомпрометированы видные парламентарии, нити злоупотребления сходились в некоторых министерствах. Пока не улегся шум вокруг этой аферы, надо было отвлечь внимание публики. Процесс Иовановича и его сообщников продолжался восемь дней, были заслушаны показания более восьмидесяти свидетелей. Перед судом предстало девять подсудимых — семь мужчин и две женщины, обе смазливые блондинки, чья кабацкая элегантность сильно полиняла в предварительном заключении. В целом это была разношерстная компания, в жилах которой текла венгерская, словацкая, румынская, еврейская и цыганская кровь. Обвиняемые держались то со светской учтивостью, то с воровской дерзостью, но ни один из них ни на минуту не оставался спокоен. Среди них был и смазливый Тасилло Ценгери, барон, а в прошлом гонведский кадет, тот самый, что вместе с Белаффи мучил в тюрьме Шандора Керекеша.

Милан Иованович сознался в большинстве краж, но с отчаянным упорством отрицал убийство. Одним из наиболее волнующих моментов судебного следствия было, когда этот рослый брюнет встал с места и, воздев руки, воскликнул:

— Я вел легкомысленную жизнь, но я не убийца! Я никогда не мог бы совершить ничего подобного, для этого я слишком труслив.

И он истерически расплакался. Было непонятно, крик ли это души ложно обвиненного или проявление южного темперамента, склонного к драматургическим эффектам.

Все остальные подсудимые запирались с упорством опытных рецидивистов, которые не верят, что полное и чистосердечное признание будет для них смягчающим обстоятельством, и предпочитают быть осужденными только за то, в чем они неопровержимо уличены. Милан Иованович выдавал их одного за другим, приводя улики и рассказывая о преступлениях, совершенных в Праге, Карловых Варах, Марианских Лазнях, Вене, Варшаве, Будапеште и Бухаресте. Он изо всех сил помогал прокурору, надеясь снискать этим снисхождение присяжных. Остальные обвиняемые дружно ненавидели его за это. Они пронзали изменника злобными взглядами, и между ними и Иовановичем пришлось даже поставить конвойного, иначе они накинулись бы на него.