В приоткрытую дверь я вижу дворик: угольный ящик, уборная, мусорные баки. Слышу позвякивание посуды на кухне, приглушенное гудение голосов в кафе. Сердце бьется сильно и часто.

Я сижу, уставившись в холодный камин, когда Феликс, сын Лены, тихонько проскальзывает мимо меня в кухню. На пороге стоит незнакомец. Кто это? Мне становится страшно. Передо мной чужак: высокий, худой, с головой лысой, как колено. На лице как будто одни скулы – выпуклые, гордые, какие-то слишком гордые; глаза запали, лысая голова вся в кровоподтеках и корках засохших болячек. Одна рука перевязана, плечи ссутулены. Наверное, какой-то бродяга зашел, увидев открытую дверь. Его вид вызывает у меня отвращение, я непроизвольно отшатываюсь.

И вижу его глаза.

Что они с тобой сделали?

– Не думал, что снова увижу тебя, – говорит этот чужой человек.

Я делаю к нему шаг, поднимаю руки, глажу его лицо. Под пальцами становится мокро, я поднимаю руки выше, ощупываю короткий пушок у него на голове. Его прекрасные светлые кудри, где они? Их нет.

– Нет, – шепчу я. – Нет, нет, нет!

Мы садимся на диван. Лена, ее мать, Феликс – все тут. Увидев Вальтера, Лена, чтобы не закричать, прижимает руку ко рту. Ее мать протягивает нам по небольшому стакану чего-то крепкого. Я опрокидываю напиток себе в рот и чувствую, как его содержимое огненной струей стекает по моему пищеводу.

– Принеси ему поесть, – наставляет мать Лену. – Видишь, он изголодался.

– Нет, – сипло возражает Вальтер, – не надо еды. – Дрожащей рукой он поднимает стакан и тоже выпивает. – Вот этого еще. Пожалуйста.

– Лена, принеси из кухни бренди для стряпни. Идем, Феликс, нельзя оставлять кафе без присмотра. – Отправив таким маневром из комнаты дочь и внука, она выходит за ними следом, и мы остаемся вдвоем.

– Вальтер, что с тобой было? – шепчу я.

Мне хочется дотронуться до него, но я боюсь: он так худ, что, кажется, может переломиться от одного моего касания.

Вальтер качает головой. В глазах у него слезы, но он их, похоже, не замечает.

– Нечестно, – наконец говорит он. – Нечестно, что я здесь, а они все еще там, в этом… аду.

– Расскажи мне. – Не удержавшись, я осторожно трогаю его за руку кончиками пальцев.

Он смотрит на меня, проводит рукой по губам. Рука сильно дрожит.

– Н-не могу. Я н-не знаю таких слов.

– Прости, что раньше я не верила тебе, думала, что это все неправда. Вальтер, я так виновата перед тобой. – Я беру его здоровую руку и слегка ее пожимаю.

Как могла я быть такой слепой? Вижу Вальтера, но мои глаза отказываются верить, что это он. От него прежнего, такого, каким я знала его всего десять дней назад, осталась лишь тень. Эмоции захлестывают меня, я не могу говорить. Как за десять дней можно сотворить такое с человеком?

– Я пыталась, – выдавливаю я, – пыталась их тоже вытащить, твоего отца и дядю.

Бесполезные слова. Никчемные, неуместные.

– Знаю. Я знаю, что это ты меня спасла. Высокие покровители. Так они говорили, прежде чем меня выпустить. Спасибо. Но даже высокие покровители не помешали им выпороть меня на прощание. – Он поднимает рубашку, и я вижу рубцы и синяки на его теле. – Двадцать пять плетей на дорожку.

– Боже мой! – Я впиваюсь зубами в кулак.

Входит Лена с бутылкой бренди. На три четверти наполняет наши стаканы и тут же уходит – щеки запали, глаза полны ужаса.

– Что с твоей рукой?

Он не отвечает. Большими глотками пьет бренди. На лбу выступают капельки пота. Но вот спиртное начинает действовать, и Вальтер постепенно успокаивается. Дыхание выравнивается, руки перестают дрожать.

Слезы застилают мне глаза, сквозь их пелену я вижу Вальтера расплывчато. Наконец они проливаются, текут по щекам ручейками сострадания и стыда.

– Лагерь… – Он мотает головой.

– Расскажи мне. Пожалуйста.

Он смотрит на свою левую руку в толстой гипсовой повязке. Делает еще глоток бренди и тихим, неузнаваемо тусклым голосом начинает:

– В тот день, одиннадцатого ноября, нас подвезли к лагерю на грузовиках. Эсэсовцы живым коридором выстроились перед воротами, а нас заставляли прыгать в этот коридор и бежать к воротам. У каждого эсэсовца была либо дубинка, либо железный лом, которыми они норовили достать всякого, кто пробегал мимо. У самых ворот случился затор: люди старались поскорее оказаться внутри, чтобы спастись от побоев. Меня толкнули, кто-то лез вперед, и я ухватился рукой за ограду, чтобы не упасть. И тут же получил удар железной палкой. Гад бил изо всей силы. Он сломал мне три пальца. Размозжил. Кончик мизинца превратился буквально в кашу. Боль была… У меня потемнело в глазах. Я отключился, упал, но меня пинали, пока я не встал. – Голос Вальтера звучит по-стариковски.

– Но зачем? Наверное, они просто ослушались приказа. Их начальники, когда узнают… – И тут же вспоминаю документ, найденный в столе у папы, вижу, как на моих глазах человека забивают посреди улицы до смерти, и умолкаю.

– Начальники, да. Они-то и отдали им приказ убивать. Нас избивали постоянно. – Он делает паузу, тяжело сглатывает. Опускает глаза и, глядя на ветхий ковер, тихо, почти шепотом, продолжает: – В тот день… когда мы прибыли. Одного человека били так, что оторвали ему ухо. Другому выбили железным прутом глаз… А когда нас завели внутрь, то оказалось, что в лагере не хватает места. Я потом узнал: десять тысяч человек свезли туда… в этот ад всего за два дня. Нас некуда было деть, и потому весь первый день, всю ночь и весь следующий день нас продержали стоя. Еды не давали, воды дали к вечеру второго дня. Многим становилось плохо. Мой отец, дядя… Я не знаю, что с ними. Нас разделили при отправке, посадили в разные грузовики. Покидать свою группу не разрешалось. За попытку сбежать или хотя бы завести разговор с соседом нас били, а то и хуже.

Он снова умолкает, делает глоток бренди. Я нежно, старясь не задевать синяки и раненую руку, глажу его руки, колени.

– На третий день кое-кого из нас загнали в барак, если, конечно, это можно так назвать. – Язык у него слегка заплетается от выпитого. – На самом деле это был коровник без окон, без освещения, без тепла. Пола и то не было – одна ледяная вонючая грязь. Мы перемазались в ней по уши. Еще в бараке стояли койки, вернее, нары, дощатые, по четыре в высоту. Мы лежали на них, как вещи на полках. Туалета не было, даже самого простого вроде дырки в земле. А еще там было холодно, Хетти, такого холода я не испытывал никогда в жизни. Нас выгоняли из сарая и выстраивали снаружи на поверку. По нескольку раз в сутки, и днем и ночью. С нами обходились хуже, чем со скотом. Часами напролет заставляли стоять во дворе, под громкоговорителями, которые круглые сутки орали, что мы еврейские свиньи, что мы всегда обманывали арийцев и теперь расплачиваемся за это.

Он умолкает, делает еще глоток. Его слегка покачивает. Чудо, что он остался жив. Передо мной встают картины прошлого. Статьи из «Ляйпцигера»; герр Мецгер, расписывающий прегрешения евреев; отрывки из «Майн кампф»; мамины предостережения о злодейской расе: «Держись от них подальше, Хетти, дружи только с хорошими людьми, такими как мы»; насилие на улицах в ночь погромов. Гитлер, плюющий в толпу словами ненависти.