– Я понял, довершит страшное дело. Ты это хотел сказать, майор? – Бондарев говорил тихо, но уверенно.

– Правильно. Мне ведь ничего не надо уже, поезд едет, с каждой минутой мы все ближе и ближе к столице.

– Зачем тебе это? – пытаясь заглянуть в глаза, поблескивающие в глубоких темных провалах глазниц, спросил Клим.

– За державу обидно. Продали нас всех. Продали, слышишь? И тебя продадут, у них ведь ничего святого.

– Ты уверен?

– Как будто ты по-другому думаешь, – хмыкнул Фомичев. – Мы были лучшие из лучших, нас по всему Советскому Союзу отбирали, из десяти тысяч один в отряд попадал. Нас учили за родину жизнь не жалеть, мы любили ее.

– А сейчас что? – глядя на майора, спросил Бондарев. – Разлюбил или как?

– Нас в группе было меньше, чем космонавтов! И вот так всех под нож…

– Так вы же по-хорошему не захотели спокойно на пенсию уйти. Трудоустроили бы вас.

– Нас на пенсию? Здоровых мужиков, которые только и умеют мины ставить, убивать, взрывать, убегать, догонять, прыгать, лазать! Да я в огонь могу, вот так, как есть, войти и живым выйти.

– Верю, – сказал Бондарев. – Только понять не могу, родина здесь при чем? Что, майор, по-твоему, те пацаны, которые в этих вагонах ехали, родину меньше твоего любили? Или парни в Снежном?

– Да начхала она на нас! А президенту его помощники долбаные и министры ни хрена толком объяснить не смогли, не рассказали ему, для чего группа «Омега», зачем на нее двадцать лет государство деньги тратило. Я от личной жизни отказался, и бойцы мои – то же самое. Мы семьей были, как братья, как пальцы вот на этой руке, – и майор помахал перед лицом Бондарева пультом, на котором пульсировали красные точки.

– Может, ты, майор, по-своему и прав, но и в Москве, в Кремле и на Лубянке, не конченые идиоты сидят. Они ведь тоже о чем-то думают. Ты много знаешь, умеешь многое, но информацией всей не владеешь.

– Это ты мне будешь рассказывать? – у майора от негодования даже пена появилась в уголках рта. – Ты мне рассказываешь? Да у меня наград, орденов и медалей…

– Верю, охотно верю. Вот и жил бы себе спокойно, был бы человеком заслуженным, курсантов мог бы учить.

– А они всех моих бойцов положили. Какие парни были, ты бы только знал! Да и ты руку приложил к черному делу. Зачем?

– Знаешь, майор, у каждого своя работа: один посылает на смерть, другой убивает, а третий с поля боя выносит, четвертый рану зашивает.

– Что ты мне голову дуришь! Ты, – пульт был направлен прямо в грудь Климу Бондареву, – ты такой же, как мы, и тебя так же как нас, мордой в дерьмо, в дерьмо, в дерьмо! – уже вне себя от ярости выкрикивал майор. – Но нет, ты оказался лучше моих людей, ты убил четверых.

Олигарх принялся колотить в железную дверь.

– Кто там еще?

– Выпустите! Я задыхаюсь, мне плохо!

– Я тебе сейчас пулю в лоб пущу, тогда ты угомонишься.

– Родион Пупкович?

– Он самый, – сказал майор. – Если бы сортир не был нужен, я бы его там закрыл.

– Так что ты говорил, майор? Продолжи.

– Я не знаю, кто ты, Бондарев, да и знать не хочу, но ты проиграл. Ты, как и он…

Из-за железной двери раздавался вой, словно скулил пес. Рука с пистолетом уткнулась в дверь, за которой плакал нефтяной магнат.

– Погибнете.

– Нет! Нет! – закричал Пупкович и завопил истошным голосом. – Я все деньги отдам, только не убивайте меня!

– Если ты думаешь, майор, что я у тебя прощения просить стану, то ошибаешься.

– Я так не думаю. Ты из такого же теста слеплен, как и я. Поэтому и умрем мы вместе, только вот пусть поезд до Москвы дотянет.

– Не дотянет, – сказал Бондарев, – не дадут. На твоем месте, майор, я бы сдался.

– Я смерти не боюсь, – майор сунул пистолет в кобуру, понимая, что пистолет – это не тот аргумент, который может повлиять на Бондарева, пульт в правой руке был надежной гарантией, лучше не придумаешь.

– А знаешь, майор, я, конечно, уважаю твою смелость, – Бондарев смотрел в лицо.

Рука майора медленно поднялась и застыла в горизонтальном положении, пульт был направлен прямо в грудь Бондареву. Майор улыбался, понимая, что соперник перед ним хоть и силен, умел, удачлив, но сделать ему ничего не сможет.

– Надоел ты мне, майор, – Бондарев отвернулся от Фомичева.

Майор сделал шаг вперед, а Клим именно на это и рассчитывал: молниеносный выпад, и пульт дистанционного управления оказался выбитым из рук, ударился в потолок, упал на пол. Майор на мгновение оцепенел. Может быть, именно сейчас, именно в эту секунду, он впервые испытал самый настоящий страх – такой, какой еще не приходилось испытывать еще ни разу в жизни: весь состав, начиненный не одной тонной отравы, должен был взлететь на воздух. Но этого не произошло.

Бондарев выхватил пистолет из кобуры майора и всадил всю обойму до последнего патрона в Фомичева.

Услышав выстрелы, нефтяной магнат перестал кричать, а тихо-тихо заплакал, как ребенок. Он сидел на колене, правая рука была над головой, и плакал. Слезы текли по щекам, срывались с небритого подбородка, падали на пол.

Бондарев поднял с пола свой пистолет, протер его рукавом. Еще раз, переступив тело майора, стал каблуком на пульт. Мигающая красная точка погасла.

Бондарев зашел в кабину. Прикованные наручниками машинист и помощник взглянули на него с мертвеннобледными лицами.

– Спокойно, – сказал Бондарев, – я свой. Останавливайте тепловоз. Сотый километр скоро?

– Еще минут десять.

Он сунул пистолет в карман куртки. Тут же, словно спохватившись, выхватил его.

– Извините, друзья, вы свободны, – он подошел и перестрелил наручники. – Останавливайте, – сказал и вышел из кабины.

Машинист с помощником переглянулись.

– Кто это? – взглядом спросил помощник.

Машинист передернул плечами, посмотрел на браслет, болтающийся на руке.

– Я не знаю, но вроде мы с тобой, Виталик, живы остались. А то я уже думал, край.

Виталик улыбался.

Дверь в кабину опять открылась.

– Мужики, извините, может, сигарета есть? Угостите.

Дрожащими руками машинист тепловоза вытащил из кармана портсигар и протянул Бондареву. Тот осторожно взял сигарету, измял ее в грязных пальцах, получая от этого явное наслаждение. Помощник машиниста щелкнул одноразовой зажигалкой и поднес огонек.

Клим прикурил, жадно затянулся.

– Спасибо, – выдохнув дым, произнес он с грустной улыбкой. – Иногда так закурить захочется, что, кажется, и жизни за сигарету не жалко.

Он вышел из кабины, сел прямо в проходе, еще два раза затянулся, затем выдернул из нагрудного кармана мобильный