тяжелом сне или, пожалуй, смертельной болезни. Я не припоминаю ни одного слова, сказанного мной за это время. Я молчал. Я онемел от страшного вида полярной земли. Помню только метели, серый свет, замерзшие слезы, царапавшие до крови глаза, вой собак и ночи, внезапно разорванные от края до края огнем сияний. Так приказчики в мануфактурных магазинах рвут материю, но разница та, что небо разрывается бесшумно. Это страшно. Во время экспедиции за Кристенсом я в первый раз ощутил всем существом, всем мозгом, каждым нервом тела ненависть к этим никому не нужным и злым областям земли. Я ненавижу Север. Наташа, мой ум не может примириться с этим склепом, мы должны уничтожить проклятый ледяной лишай, разъедающий землю!..

На сороковой день мы увидели на берегу шест с обрывком фуфайки вместо флага, а на сорок первый день нашли мертвого Кристенса. Он лежал под перевернутым моторным ботом. Матросов не было. Около бота были видны их свежие следы. Они тянулись на запад, к утесу Флота. Я думал, что матросы ушли недавно. Но потом из дневника Кристенса мы узнали, что они покинули его пять месяцев назад. Следы на Севере, если нет снега, сохраняются десятки лет. Это одно из его необычайных свойств. Участник нашей экспедиции американец Торн рассказал мне, как Расмуссен в тысяча девятьсот семнадцатом году нашел около знака, поставленного Пири двадцать лет назад, совершенно свежие следы самого Пири и его товарища!

Мы осторожно подняли Кристенса. Он показался очень легким и даже как будто звенел от толчков. Я помню его белое лицо, прекрасное лицо, обросшее серебряной бородой. Мы похоронили Кристенса в снегу. За сорок дней я первый раз снял шапку, и волосы мои превратились в клубок обледенелых ниток. Дул северный ветер, над Гренландией висела темнота. Мне все казалось, что ночь поднялась только на несколько метров к небу и открыла небольшой просвет. В этот просвет заглянуло солнце, похожее на лицо человека, умершего от желтухи. Даже эскимосы закрывали руками глаза, – блеск солнца был страшнее льдов и ночи, и было бы гораздо легче, если бы оно не показывало нам свой отвратительный диск. Мы воткнули в могилу старые лыжи и прибили к ним дощечку, на ней вырезали надпись: «Олафу Кристенсу, геологу, датчанину 28 лет. Мы поймаем солнце в капкан и заставим его дышать на полюс, покуда он не растает». Это строки из стихов одного забытого всеми американского поэта.

В куртке Кристенса мы нашли дневник. Сначала Кристенс записывал свои наблюдения и выводы. Из этого дневника я узнал, что лед давит на Гренландию с силой девятисот тонн на каждый квадратный сантиметр. Чудовищная штука, не правда ли? От давления в нижних слоях льда развивается теплота, температура поднимается почти до нуля, лед делается пластичным, подобно воску, и ползет к берегам. Лед втискивает Гренландию в море, – каждый год она погружается в океан на полсантиметра.

Тогда я еще был простачком в этом деле, у меня не было знаний материкового льда, и все это меня страшно поражало. Задним числом начал читать о Гренландии и открыл ее для себя. Как для всего человечества ее открыл в десятом веке исландский вор и убийца Эйрик Рыжий. Он бежал в эту страну, спасаясь от виселицы. Он назвал ее Грёнланд, а это по-нашему значит: зеленая страна, – очевидно, в то время берега Гренландии были покрыты лесами. В пятнадцатом веке леса исчезли, а колонисты-норвежцы вымерли. Это объясняют тем, что климат страны делался все более суровым.

Вислоухий щенок подобрался к туфле Гильмерсена и, обняв ее лапами, грыз, как кость. Гильмерсен поднял его за шиворот. Щенок зарычал.

– Вот, – Гильмерсен подул щенку в нос, – друг человека во льдах. – Друг человека взвизгнул, заюлил хвостом и попросил прощения. Гильмерсен засунул его ногой под диван. – Вся Гренландия окружена мысами и островами, названными именами ее исследователей. Карта Гренландии похожа на венок из прекрасных имен, – лучшие люди тратили молодость на изучение этой неприветливой земли. Стоит припомнить Баффина, Росса, Грили, Коха, Нансена, Пири, наконец, Эриксена. Это только десятая часть отчаянных людей, проникших туда. Я узнал о двадцати матросах с американского экспедиционного судна «Поларис», унесенных на льдине в океан. Они пробыли на ней шесть месяцев. Их подобрало китобойное судно у берегов Лабрадора, в тысяче пятистах милях от Гренландии. Я узнал о команде погибшей «Ганзы». Восемь месяцев ее носило на шлюпках у берегов Гренландии, пока ей удалось высадиться у мыса Фервель. Я узнал об исчезновении Эриксена и о мужественной попытке найти его, окончившейся неудачей. Я узнал много и с тех пор уже не чувствую такой ненависти к Гренландии, как раньше. Временами мне даже хочется опять попасть туда и посмотреть в глаза эскимосов, желтые, как рыбья желчь. В Гренландии и у стариков, и у грудных младенцев глаза одинаково старческие. Эскимосы вымирают от водки, туберкулеза и бедности – норвежские зверобои перебили всех китов и тюленей и ничего не оставили на долю эскимосов.

Гильмерсен тихо запел:

Киты ушли, винчестеры ржавеют, В Упернавике соли не достать. Гренландия от голода седеет, Как ты, старуха мать.

– Как ты, старуха мать, – повторил он и задумался. – Эту песенку сочинил Торн. Я потерял его из виду, но мне кажется, что мы еще встретимся. Торн был смелый и веселый парень, хотя все считали его болтливым и легкомысленным. Одно дело в городе, другое дело во льдах. Городская репутация притащилась за Торном в Гренландию, и он никак не мог ее от себя оторвать. Даже на страшной Земле Пири товарищи Торна – американцы – учили его жить и возмущались его склонностью к выдумкам. Между тем Торн единственный из них вызвался идти к утесу Флота искать Кристенса. Так-то, милая моя Наташа! Не судите о людях по степени серьезности их отношения к жизни…

Спать легли поздно. Гильмерсен лег за перегородкой. Он долго и глухо говорил во сне. Наташа слышала, как вислоухий щенок снова грыз туфли Гильмерсена, сопел и трудился, но боялась прогнать щенка, чтобы не разбудить Гильмерсена. Опять всю ночь она не спала. Она смотрела в окна, где луна висела