в одной эпохе, в одном возрасте, в одном фотоизображении — неизменно монохромном. Чуть вскинут решительный подбородок, взгляд слегка прищуренных глаз вбок и вниз. Умудрённое, добродушно-надменное выражение, пасущего своих овец пастуха. Он не седеет, не покрывается сетью морщин, не походит на пыльного старика. Его не видно на мавзолее, в кинохронику монтируют фрагменты старых записей, по радио речи вождя читают соратники, но мир знает, что он существует. Незримый, живой — ведущий народ к великим свершениям и великой же славе.

И мы знали. Я знал — в ту пору четвероклассник, посвящённый в пионеры. Снежной белизны рубашка, алый галстук, алая пилотка. Товарищ Сталин — капитан, ведущий корабль в верном направлении. В 1959-ом году — последнем для Ленинграда — ему должно быть восемьдесят лет…

Идеальное государство и метро, которое городу не суждено было обрести. Как это могло быть взаимосвязано?..

В моей памяти, если, — то, есть, действительно моя память — ведь я уже давно изменился, распался, стал частью нечеловеческой сущности. Поглощён космической тьмой, брежу и грежу о том, в кого превратился с момента, когда в последний раз видел зеркало на Земле. В моей памяти, ясно отпечатался день, когда в газете «Правда», официально объявили о приостановке сооружения метрополитена на неопределённый срок в связи с наличием обширных пустот в южной части города. Кто бы мог подумать, что город на болоте может иметь разветвлённую сеть карстовых пещер?..

— Посмотри, Павлик, геологам не поздоровится, — усмехнулся отец, взглянул на меня из-за огромного листа газеты, вздувшимся парусом на мгновение. Был сентябрь, и мы сидели в парке, задувал лёгкий ветерок. Пахло палой листвой.

— Значит, у нас не будет своего метро?..

— Не знаю, Павел, не знаю… — затуманенный взор, поверх газеты в никуда.

Отец видел Их. Тех, что пришли. Йит, Ми-го, Старцы. Не мог не видеть и очень неохотно рассказывал, даже будучи в составе всемирно известной эскадрильи в числе первых поприветствовавших Ми-го на территории Советского Союза. Стране пришлось впускать их, свободу передвижения поначалу ограничивали специальным транспортом — затенёнными, закрытыми фургонами не только поддерживающими специальную атмосферу в своих утробах, но и прятавшими с глаз простых граждан. Впоследствии, когда связи становились теснее, абсолютную внешнюю чужеродность приходилось принимать.

Возможно, отец понимал, что карстовые пещеры не просто геологическое явление.

Возможно, доступ к почти капиталистическим благам — четырёхкомнатной квартире на Московском проспекте, двухэтажной даче во Всеволожске и личной «Волге», — позволял приобщиться к знакомствам, тонко выводящим к построению теорий заговоров.

Возможно, вопрос — «кто за всем стоит», — не пустой звук и не случайные флуктуации геологических процессов причина грядущих социальных потрясений. Хотя теперь сложно сказать, и не только потому, что я сам уже давно не «я», а «оно», и от родного дома меня отделяют квадрильоны километров. Но и потому что Они принесли нам много благ, а зло странным образом ковали мы сами, лишь порой в связке с Их отдельными представителями, часто прямо не желавшими зла или понимающими его по-другому. Просто Они не могли совладать с собственным наследием, которое, возникнув на заре Вселенной, быть может, ещё перешагнёт через её закат. Чего уж говорить о нас, жалких обезьянах…

А возможно, отец, как немногие в начале интеграции, понимал к чему ещё приведёт взаимодействие со сверхцивилизациями намного превосходящими нашу.

В следующую ночь целый квартал ушёл под землю, обнажив чёрную, холодную бездну. Многоступенчатое ледяное напластование — сырое, истекающее подземными родниками. Нас разбудил подземный толчок и надрывная, сводящая с ума сирена воздушной тревоги, последовавшая вслед за ним.

Улицы заполнились гомоном запаниковавших, полуодетых людей, выскочивших в стылый сентябрь с самым дорогим, что у них было — детьми, домашними животными, паспортами, деньгами, книгами по марксизму-ленинизму, портретами вождя.

В руинах лежал жилой квартал, примыкающий к Кировскому заводу. Облако пыли вырастало во тьме безлунной ночи и медленно двигалось в нашу сторону.

— Это война?..

Моя мать — невысокая, стройная женщина, наспех накинувшая пальто, поверх ночной рубахи — стояла, обхватив плечи руками. В нескольких метрах кучка жителей нашего элитного дома, а из арки уже выезжает чёрный воронок. Им, как и нам полагается немедленная защита особых органов.

— Нет, не думаю…

Догадывался ли отец уже тогда, предвестником чего это могло быть?..

Три человека из КГБ в костюмах с галстуками и весомой кобурой на ремнях, коротко и ясно дали понять, что ночь для граждан, проживающих в доме тридцать шесть специального назначения, скорее всего, пройдёт на улице до «выяснения обстоятельств произошедшего и степени угрозы».

— А что случилось-то вообще?..

Жена главы района с рыжим котом на плече переминалась с ноги на ногу.

— Не беспокойтесь. Всё под контролем. Будьте уверены.

Жители соседних домов, кому охрана не полагалась, предусмотрительно держались поближе к воплощающим власть, дабы контроль коснулся и их. Зацепил, хоть легонько…

Знали бы они, что нас ожидает…

Мой отец — ас. Лётчик-испытатель и штурмовик по призванию, его услуги понадобились спустя шесть дней, но прежде я участвовал в разговоре.

Похоже, одна из множества моих личностей ещё не растворилась в студне. С вкраплениями сильно разрозненных в застывшей субстанции фрагментов человеческих органов, напоминающих клубни картофеля, обросшие щетиной. И я могу сказать точно — разговоры велись мной не в качестве десятилетнего пионера, а в качестве человека вхожего в круги спецслужб, более того занимающего высокую должность.

Всё больше я вижу его воспоминаний, память перемешивается. Я перестаю ощущать целостность сознания и почти физически чувствую его распад.

Я вижу Гражданскую войну и себя выкашивающего из пулемёта белогвардейскую конницу.

Я помню рукопашную атаку и искажённое шоком лицо юнкера, которому только что отрубил шашкой руку, вместе с плечом.

Я слышу биение курантов и боковым зрением в мутном, белом дне различаю фигуру вождя на гранитной террасе мавзолея, а над площадью проплывает тень от туши гигантского бронированного дирижабля.

Я в деревне. Сморщенная, горбатая старуха улыбается беззубым ртом. Семенит на кривых, худых конечностях. Бросается на шею, обнимает, шепча на ухо: «сынок», — и плачет. А я подавленно взираю на покосившуюся, чёрную, крытую соломой хату, за её спиной и серую пыль носит горячий степной ветер…

Последнее видение делегация Ми-го.

И я полон суеверного ужаса, который тщетно пытаюсь скрыть, но он испариной проступает на холодном лбу. Розоватые, словно варёные креветки существа. Ряды костистых наростов — не то крыльев, не то шипов — усеивают ракообразное панцирное тело вдоль хребта. Пара мощных лап синхронно несёт кольчато-варённое тело по красной ковровой дорожке. И голова, если можно назвать головой похожий на прилепившегося мерзкого паука мохнатый шар,