Я говорю себе: успокойся, Ада, возьми себя в руки. Твоя ненависть утихла и перевоплотилась в новое, спокойное чувство, по крайней мере, тебе хочется в это верить. Я говорю себе, что ничего специально придумывать не буду, устою и просто попрощаюсь с ним, когда он будет выходить. Вряд ли он захочет поболтать с тобой, но – чёрт возьми – тут же новая мысль в голове: а что он вообще здесь делает? Кто допустил его к отцу, о чём они разговаривают, почему отец ждал его? Что происходит, почему меня снедает дежавю, как будто всё повторяется, эти двое опять разговаривают без меня…

Я лихорадочно вспоминаю последнее, что читала об Авельце в новостях, и с ужасом осознаю, что это была расшифровка его приказа убить Бена Хаммида. Я продолжаю вспоминать, как вдруг дверь палаты распахивается и оттуда выходит Ленро Авельц.

Помню, я поймала себя на мысли, что Авельц убил отца и сейчас накинется на меня.

Он стоит напротив меня, опирается на трость, видно, что у него болят ноги, и костяшки его пальцев белеют, и он даже немного кривится от боли, но эта кривая ухмылка растягивается в его знаменитую неискреннюю улыбку, и он подмигивает мне.

– Привет, Ада, – говорит он мне и смотрит в мои остекленевшие глаза. – Я бы рад с тобой поболтать, но у меня катастрофически мало времени. Если ты согласишься проводить меня, я почту это за честь.

– Что всё это значит? – спрашиваю я, а мои ноги сами начинают движение, следуя за ним.

Он идёт достаточно быстро, несмотря на очевидную боль в ногах.

– Да так… – отмахивается он. – Навестил старого друга. Расскажи, как ты? Здорова?

– Да, – автоматически отвечаю я, а потом понимаю, что он имеет в виду. – Я-то оправилась, а вот ты выглядишь неважно.

– Да, рассыпаюсь на глазах, – смеётся он. – Мои кости сошли с ума и пережимают мои нервы… Хорошего мало.

– Сильно болит?

– Прилично, – отвечает он и, словно по совпадению, замедляет шаг и начинает кривиться.

Не знаю, может быть, он играет. Я так и говорю:

– Ты придуриваешься. Тебе не так больно.

Он поднимает на меня глаза, я вижу у него на лбу пот, вижу покрасневшие глаза, седую щетину – вспоминаю, что ему уже за пятьдесят.

– Это мой хлеб, – говорит он. – Ты же знаешь, я только и делаю, что придуриваюсь всю жизнь.

– Знаю, – отвечаю я.

Дальше мы идём молча. Его телохранители следуют за нами и подают ему пальто, когда мы застываем около дверей наружу. Авельц надевает пальто и выходит на улицу, и я понимаю, что он сейчас улетит и больше я никогда его не увижу. Я выскакиваю за ним – холод обжигает, падает снег, и где-то вдали я вижу, как горят огни его самолёта.

– Ленро, – кричу я, – и это всё? Это всё, что ты можешь мне сказать?! Ленро!..

Он останавливается и разворачивается ко мне, его галстук взлетает вверх и падает ему на плечо, он стоит и смотрит на меня, очень серьёзно, и больше не улыбается.

– Ада, послушай меня, – говорит он, и я понимаю, что сейчас он прикажет своим курдам меня убить. – Я сожалею. Это правда. Я сожалею. Никакие мои слова ничего не должны для тебя значить. Но я помню тебя, Ада. Я помню, что написал тебе. Ты помнишь? Ты помнишь мою записку?

– Записку? Которую ты мне прислал? Записку на клочке бумаги?

– Я написал, Ада, что ты всегда знала меня лучше всех. Поверь, это не изменилось. Обо мне будут говорить. Они будут делать вид, что понимают меня. Но меня понимаешь и знаешь ты одна.

Он разворачивается и уходит в светлый сумрак полярного дня, заметаемый снегом, а его телохранители следуют за ним. Ко мне уже выбежал сотрудник клиники и вынес куртку, я накидываю её на плечи и продолжаю стоять, смотрю, как Авельц, опираясь на курда, всходит по трапу небольшого «гольфстрима», как загораются огни на крыльях, как он выруливает на взлётную полосу и исчезает в серо-фиолетовом небе.

Я возвращаюсь в корпус клиники и иду назад, к палате отца. Перед закрытой дверью я останавливаюсь.

Я боюсь.

Я боюсь увидеть мёртвого отца, боюсь, что визит Авельца стал страшным и непонятным итогом нашей истории, но отец сидит в той же позе, в которой я его оставила, и задумчиво улыбается мне. Он сидит в белом халате с логотипом клиники, скрестив ноги и положив руки на подлокотники кресла, и смотрит сквозь застеклённую стену на горное озеро. Рядом с ним, на столике, лежит книга Саглама про Вилька, которую я ему привезла, а поверх неё – очки для чтения. Отцу предлагали пройти коррекцию зрения, прямо здесь, в клинике, но он отказался, и тогда я купила ему очки. У него было только одно пожелание – он не хотел, чтобы они были круглыми, и я это пожелание исполнила.

Я спрашиваю, что это всё означает. Я спрашиваю отца, почему он не удивился визиту Авельца, о чём они говорили, что вообще происходит? Я говорю ему, что думала, он лишён контактов с внешним миром, я утверждаю, что он забыл, что Авельц пытался меня убить, что Авельц его предал, я пытаюсь начать истерику, но у меня не выходит.

Отец смотрит на меня и грустно отвечает:

– Просто встреча старых друзей.

Он отказывается рассказать, о чём они с Авельцем говорили, и тогда я ухожу из палаты и иду прямиком к директору клиники. Я поднимаю его из постели и требую показать мне записи с камер видеонаблюдения. Директор удивлён, что в клинике побывал сам Ленро Авельц, первый заместитель Акиямы, и мы вместе идём в пункт наблюдения, куда обычно посторонних не допускают, но сейчас случай явно необычный. В пункте наблюдения суетятся агенты ОКО, они в панике, они приносят нам тысячу извинений… но оказывается, что в комнате генерала Уэллса на пятнадцать минут, ровно на те пятнадцать минут, пока Авельц был там, отключились микрофоны. Как это возможно? Они не знают. Есть запись с камеры: на ней видно, что Уэллс сидит в кресле, а Авельц устраивается на подлокотнике дивана напротив, отводит голову от камер и говорит так, что его слова нельзя прочитать по губам.

Мой отец смотрит на него, не двигаясь, потом вдруг встаёт и подходит вплотную к стеклянной стене, заложив руки за спину. Ленро начинает смеяться, отрывисто и достаточно мерзко. Отец поворачивается и, стоя лицом к камере, отчётливо говорит Авельцу:

– Нет. Я никогда не забуду, что ты сделал, –