Шрифт:
Закладка:
«Пациентам» разрешалось всё, кроме двух вещей: во-первых, покидать клинику, во-вторых – пользоваться Сетью и контактировать с внешним миром. Мне было разрешено навещать отца в любое время, но камеры, установленные в том числе и в его комнате, следили за каждым сказанным словом. Мы могли обсуждать прошлое или просто трепаться, но подробно общаться о текущей политической ситуации было нельзя. Периодически я кратко сообщала отцу о происходящем в мире, он выслушивал и отрывисто кивал, никак не комментировал и сразу переходил к другим темам.
Перед тем как мне разрешили в первый раз попасть к отцу, агенты ОКО провели со мной подробный инструктаж. Он касался не только отца, но и моей собственной жизни. Мне было однозначно сказано, что генералу придётся пробыть взаперти ближайшие лет десять – пятнадцать и гостей к нему допускать не разрешено. Организация берёт на себя все расходы по его содержанию, а собственные средства – и довольные крупные, – которыми располагал отец, он передаёт в моё пользование. Люди из ОКО сообщили, что я могу пользоваться деньгами отца по своему усмотрению, однако мне запрещено спонсировать какие-либо политические мероприятия. Я никогда не изъявляла желания заниматься политикой, это должна была быть прерогатива моих отца и мужа, но теперь – после всех событий – эта дорога была для меня официально закрыта. Агенты ОКО рекомендовали мне не пытаться восстановить отношения с Ленро Авельцем и начать строить жизнь «с нуля».
Я последовала их рекомендациям; правда, построить жизнь «с нуля» мне так и не удалось – все, кого я знала до «тихого восстания», внезапно испарились, и я осталась совершенно одна, без друзей и без врагов. Я много времени проводила с отцом, и эти десять лет летала к нему практически каждый месяц. Я понимала, как ему плохо – проигравшему и арестованному боевому генералу, из которого сделали преступника номер один и посадили в комфортабельную тюрьму.
После допросов, которые учинили ему в первые месяцы, отец стал никому не интересен – о нём словно забыли, и единственным человеком, кому было разрешено его посещать, оставалась я. Моё общество помогало ему, а его общество – спасало меня. Я находилась в депрессии, и только наши долгие разговоры помогали хоть как-то остаться на плаву.
Эти десять с лишним лет проплыли для меня как в тумане. Ничего значительного в моей жизни так и не произошло: я вышла замуж, развелась, пыталась заниматься благотворительностью, как мне рекомендовали, но ничего не вышло. Слова «дочь генерала Уэллса» преследовали меня, и если раньше они могли раскрыть любые двери, то теперь они их только закрывали.
Скажу честно, мою жизнь до знакомства с Авельцем интересной тоже можно назвать с натяжкой: я страдала от деспотии отца, причём до такой степени, что вышла замуж за первого попавшегося идиота. Никакого смысла в этой жизни не было, я сходила с ума от безысходности, не понимая, на что потратить жизнь, тихо увядая в тени отца. Явление Ленро Авельца стало проблеском: он осветил мою жизнь, с ним я испытала и любовь, и страсть, и глубочайшую ненависть.
Если бы Авельц не стал единственным живым существом, который остался мне небезразличен, я бы не стала собирать этот архив. Но так случилось, что в морозный и светлый вечер длинного полярного дня, спустя часов пять после того, как Акияма сняла его с должности перед ГА, я вновь – спустя четырнадцать, почти пятнадцать лет после нашей последней встречи – вновь увидела Ленро Авельца.
Я навещала отца, и мы говорили о какой-то чепухе, совершенно не ведая, что происходит в мире. Мы обсуждали, кажется, литературу – я привезла отцу биографию Габриэля Вилька, недавно изданную и официально одобренную Организацией. Отец вспоминал свои встречи с Вильком в Европе, и в этот момент в палату без предупреждения зашёл сотрудник клиники и сообщил, что к генералу Уэллсу допущен посетитель и он будет здесь в течение пяти минут.
Отец напрягся, но, сейчас вспоминаю, не особенно удивился. Он сказал, что согласен его принять. Я спросила отца, что это означает, на что он покачал головой и промолчал, а потом попросил меня, когда посетитель прибудет, дать им поговорить наедине. Интересно, решила я, значит, отец видится с кем-то кроме меня.
Я давно подозревала: отец периодически проявлял необыкновенную осведомлённость, и в ответ на мои расспросы отшучивался, что ему рассказал обслуживающий персонал. Я знала, что персоналу запрещено подробно беседовать с гостями клиники, но делала вид, что верила ему. Это та черта, которую я ненавидела в своём отце – и в Ленро Авельце: они оба любили и умели врать. Не потому, что им хотелось – нет, но потому, что оба сами решали, что и кому стоит знать – «для их же собственного блага».
Я и представить не могла, что пять минут спустя дверь палаты откроется, и я увижу Ленро Авельца. Последний, кого я ожидала увидеть, – это был он. Но вот дверь открывается, и там стоит Ленро, в чёрном костюме и в серой рубашке, с взъерошенными волосами, и опирается двумя руками на трость… Побледневший, но хитро улыбающийся, он входит в палату и учтиво кивает мне, а я – в шоке, я не могу вымолвить ни слова… Отец просит меня выйти. Он настоятельно просит меня выйти, и я подчиняюсь ему, я выхожу в коридор, закрываю за собой дверь и прислоняюсь к противоположной стене… Я сползаю по стене вниз, моё сердце бешено колотится, я глотаю успокоительные таблетки, которые ношу с собой последние семь лет.
Я вижу, что в конце коридора рядом с охранником из ОКО стоят ещё трое – телохранители Авельца, его верные курды. Значит, это он, это действительно он, подтверждаю я себе очевидный факт. Что же делать? Что ему сказать? Промолчать? Но сказать что-то надо… Ты годами, Ада, годами выдумывала, что скажешь ему при встрече, а вот теперь он здесь, и что… Ты ненавидишь его? Всё так же хочешь рассказать, как он предал тебя? Или хочешь обнять его, обхватить обеими руками, просить прощения, рыдать, умолять, чтобы он взял тебя с
