Шрифт:
Закладка:
«С точки зрения обывательской, то я должен сказать, — подтверждал бывший начальник петроградского охранного отделения ген. Глобачев, — что на первых порах новый режим принес обывателю значительное облегчение, которое заключалось в том, что новая власть своими решительными действиями против грабителей поставила в более сносные условия жизнь и имущество обывателя»[1524]. Советник американского президента У. Буллит, посетивший Россию, весной 1919 г. сообщал В. Вильсону: «в Петрограде все насилия и грабежи прекращены и теперь здесь также безопасно, как в Париже»[1525].
Подобными мерами преступность подавлялась и на других территориях освобождаемых красными. Примером могла служить Одесса, «большим бичом…, — которой, по словам Глобачева, — была уголовщина, дошедшая до чудовищных размеров. В январе — мае 1919 г. обыватель чувствовал себя в городе хуже, чем в лесу с разбойничьим станом. Грабили по квартирам ночью и среди белого дня — на улицах. Одесса всегда была одним из центров преступности, в это же время преступность достигла крайнего предела. Законные меры воздействия ни к чему не приводили, и градоначальнику генералу Маркову пришлось прибегать к исключительным мерам. Грабители, застигнутые на месте преступления, беспощадно расстреливались, а кроме того, чинам сыскной полиции был отдан приказ заведомых грабителей и воров при встрече уничтожить как собак…»[1526] Однако, как отмечал Шульгин, проблему так и не смогли разрешить все «четырнадцать правительств, сменившихся в Одессе за время революции. Но большевики справились весьма быстро. И надо отдать им справедливость, в уголовном отношении Одесса скоро стала совершенно безопасным городом…»[1527].
* * * * *
Оппозиционная общественность, которая сначала обвиняла большевиков в поощрении уголовной преступности и самосудов, после того как большевики стали применять к этим преступлениях расстрелы, обвинила их в нарушении норм цивилизованного права[1528].
Отвечая на подобные обвинения, во время первой русской революции 1905 г. премьер-министр Столыпин, с трибуны Государственной Думы, не колеблясь, провозглашал: «Государство может, государство обязано, когда оно находится в опасности, принимать самые строгие, самые исключительные законы, нарушать и приостанавливать все нормы права для того, чтобы оградить себя от распада. Это было, это есть, это будет всегда и неизменно. Этот принцип в природе человека, он в природе самого государства… Этот порядок признается всеми государствами. Это господа состояние необходимой обороны… Бывают господа, роковые моменты в жизни государства, когда государственная необходимость стоит выше права… Временная мера — мера суровая, она должна сломить преступную волну, должна сломить уродливые явления и отойти в вечность…»[1529].
«Опыт революции показал, что надо начинать с твердых мер, чтобы избежать беспощадных…, — приходил к выводу в 1918 г. Председатель Совета министров колчаковского правительства П. Вологодской, — демократическая власть вынуждается обстоятельствами переходного периода к введению исключительных положений, к усилению ответственности за противогосударственные преступления, к временной передаче милиции в руки комиссаров. Все эти меры диктуются желанием создать сильную гражданскую власть, чтобы избежать применения более крутых военных мер, создать уверенность в строгом суде Правительства, что бы предотвратить кровавые самосуды»[1530].
Большевики, несмотря на свой интернационализм и призывы к «мировой революции», совершенно явно и отчетливо, отмечал В. Вернадский, проявили свои государственные начала: у Ленина оказался «своеобразный государственный ум», сумевший сдержать разрушительные инстинкты революции[1531].
Социалистическое отечество в опасности
Как бы люди с различных точек зрения ни осуждали этого терроризма…, для нас ясно, что террор был вызван обостренной гражданской войной…
Первый номер газеты «Красный меч» Киевского ЧК в августе 1918 г. разъяснял своим читателям: «Для нас нет, и не может быть старых устоев «морали» и «гуманности», выдуманных буржуазией для угнетения и эксплуатации «низших классов». Наша мораль новая, наша гуманность абсолютная, ибо она покоится на светлом идеале уничтожения всякого гнета и насилия. Нам все разрешено, ибо мы первые в мире подняли меч не во имя закрепощения и угнетения кого-либо, а во имя раскрепощения от гнета и рабства всех… Кровь? Пусть кровь, если только ею можно выкрасить в алый цвет Революции серо-бело-черный штандарт старого разбойничьего мира. Ибо только полная бесповоротная смерть этого мира избавит нас от возрождения старых шакалов!..»[1533]
«Мы не ведем войны против отдельных лиц, — провозглашал руководитель ЧК Чехословацкого (Восточного) фронта М. Лацис 1 ноября 1918 г., — Мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материала и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, — к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии? Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом смысл и сущность красного террора»[1534],[1535].
«Большевики, — приходил к выводу Деникин, — с самого начала определили характер гражданской войны: истребление… Террор у них не прятался стыдливо за «стихию», «народный гнев» и прочие безответственные элементы психологии масс. Он шествовал нагло и беззастенчиво. Представитель красных войск Сиверса, наступавших на Ростов… (провозглашал): — Каких бы жертв это ни стоило нам, мы совершим свое дело, и каждый, с оружием в руках восставший против советской власти, не будет оставлен в живых. Нас обвиняют в жестокости, и эти обвинения справедливы. Но обвиняющие забывают, что гражданская война — война особая. В битвах народов сражаются люди-братья, одураченные господствующими классами; в гражданской же войне идет бой между подлинными врагами. Вот почему эта война не знает пощады, и мы беспощадны»[1536].
Как бы ни были красноречивы все эти призывы к революционному насилию, факты свидетельствуют, что до середины 1918 г. «Красного террора» не было. До революции большевики, в отличие от эсеров, вообще не признавали организованного террора, как средства борьбы. В случае победы своей революции, отмечает историк Ратьковский, ими не предусматривалось даже создания специального репрессивного органа, для подавления сопротивления побежденного класса: «Согласно представлениям большевиков диктатура пролетариата — это диктатура большинства и поэтому она будет более эффективной и демократичной. Поэтому она легко сломит прежнюю диктатуру меньшинства экономическими и контролирующими мерами, не прибегая для этого к насилию»[1537].
«То, что с полным правом можно назвать террором, — подтверждает историк С. Павлюченков, — тогда исходило не от правительства, а, так сказать, стихийно изливалось из глубин душ,
