мелькнуло знакомое лицо. И ты устремился следом, чтобы убедиться: точно она! Зазвучала мелодия, группа взялись дурить, то есть ползать по полу, стрелять из воображаемого автомата, прятаться от дождя и т. д. Твой же взгляд был прикован к той, в кого был когда-то тайно влюблен. А она вдруг задрала подол юбки и начала собирать в него невидимые грибы. Были видны белые полноватые бедра, розовое белье, однако собирательницу это не волновало – на лице отображалось блаженство. Ты окликнул ее по имени-отчеству, но тщетно, бывшая учительница будто тронулась рассудком. И тогда ты зажмурился, подумав, что наблюдаешь морок; стоит открыть глаза – и он исчезнет! Увы, морок лишь усилился: забыв о грибах, учительница вскоре отплясывала, еще выше задрав подол и вызывая приступы гомерического хохота в зале.

– Я к чему? Безумие живет в каждом из нас, незаметное, скрытое, но дай повод – оно моментально вылезает! Вот и тебя сорвало с катушек, хорошо, краем отошел…

А вот это, дружище, не факт. Чем твоя история закончилась? Ты сбежал из Дворца, не в силах лицезреть распад личности? Но мне – куда бежать? На какую благодатную ойкумену, где ситуация вернется на круги своя?

В последующие дни предпочитаю проводить время в мастерской Монаха. Тот опять впрягся в работу, каждый день пишет, у меня же дела нет, любая активная деятельность отвращает. И я просто таращусь в окно, где открывается великолепный вид на пойму Пряжи. Только природные пейзажи не греют душу, мысли кружатся вокруг одного и того же – где выход? Скажи, Саш, ты же мудрец, ты умеешь заглядывать в чужую душу и воплощать ее в своих полотнах…

Про автопортрет речь заходит случайно, мол, куда он делся? Ты же работал над ним не покладая рук, хотел закончить, ну и где результат?

Оторвавшись от этюда, Монах долго молчит.

– Если угодно – результат перед тобой.

– В каком смысле?!

– Я сам: активный, новый, другой – и есть итог работы. Сутками вглядывался в свое отражение в зеркале, пытался что-то поймать, зафиксировать, чтобы остановить процесс распада…

– И как – удалось?

– Как видишь. Сам портрет, кстати, так себе, но вот работа над ним – это было нечто!

– Да-да, понимаю… – бормочу, чтобы больше не приставать. Мне и впрямь что-то понятно, а главное, у меня нет другого выхода. Кругом пустыня, безводная и мрачная, ни оазисов, ни проводников, ни указателей. Лишь где-то на горизонте реет над раскаленными песками фата-моргана, зовущая в неизвестность, и я туда обязательно побреду…

6. Кукла

В один из дней красноватый гравий вместе с лиственным ковром покрывается белым. Одиночество больше не кружит внутри корта, наверное, ему холодно, как и воробьям, что прилетают на подоконник и, нахохлившись, там сидят. Бывает, белый прямоугольник пересечет черный котяра, оставляя точки-следы, или туда залетит ворона, чтобы клювом доставать корм из-под снега. Это называется – зима. До того была осень, а спустя месяц-другой, говорят, наступит весна. Но я почему-то не верю, что наступит, представляется: снег и лед завоевали город навсегда, как и меня. Внутри моего тела тот же холод, та же белая стерильность, вместе со всем зимним миром я впала в анабиоз…

Из моего ледяного кокона трудно выбраться наружу; и внутрь нелегко пробиться. В него стучатся воспоминания, чем-то похожие на воробьев за стеклом, что при всем желании не могут преодолеть невидимую преграду. Поэтому недавние события недавнего оживают в памяти нечетким абрисом, с добавлением «кажется». Кажется, после моего приступа разразился скандал, устроенный Катей в кабинете главного врача. Кажется, Эдуард Борисович вызывал к себе и, глядя на меня поверх очков, бормотал: «Трудный случай, нетипичный…». А еще произнес: «Неверный подход!» – многозначительно посмотрев на Львовича, что тоже присутствовал в кабинете. Сеансы, во всяком случае, больше не проводят. Еще Катя вроде бы (хотя нет – точно!) громогласно заявила, мол, бешеные деньги дерут, а толку – ноль! А главное, на прогулки выводить перестали! А как без воздуха-то? Эдуард Борисович показывал кондиционеры, что развешаны в комнатах, но та была непреклонна: выгуливайте дочь, и все тут!

Хочу ли я оставить след на белом полотне, что расстилается за окном? Не знаю. И посоветоваться не с кем – Капитана загнали на дно, откуда фиг всплывешь; Зину выписали, поскольку деньги у тетки, что обзывала ее монстром, кончились. Разве что с Сюзанной можно общаться, она объявилась на отделении недавно и проявила ко мне интерес. То есть вначале проявила к Кате, когда та буйствовала и несла почем зря врачей.

– Классная у тебя мамаша! – сказала Сюзанна. – Моей родне все равно: дышу я – не дышу, жива – не жива… А твоя бьется за тебя как тигрица!

Я не стала спорить насчет мамаши, если требуется – извольте. Но следует ли выходить в город, полный опасностей и ужасов? А, Сюзанна? Помнишь, ты говорила, что Питер – город умалишенных? Что психопаты тут рождаются регулярно и, похоже, будут рождаться дальше? Эффектная брюнетка, всегда накрашенная, с маникюром (ну очень непохожая на Зинаиду), посмеивается: ну да, мол, одна Ксения Петербургская чего стоит! Да и цари еще те: царь Петр с его припадками, умственно отсталая Анна Иоанновна, деградант Петр Третий, нимфоманка Екатерина…

– Откуда ты это знаешь, Сюзанна?! – вопрошаю.

– Универ закончила, – отвечают, – но счастья не обрела. Видишь, куда укладываюсь иногда? Учти – сама!

Услышав такое, даже забываю о прогулках. Сама?! Я бы ни за какие коврижки не согласилась, это же тюрьма, пусть и комфортабельная, с телевизорами-кондиционерами! Но объяснить мешает санитарка, что заглядывает к Сюзанне, держа в руках мою куртку и сапоги.

– Опять по чужим палатам отираешься?! – говорит недовольно. – Давай одевайся, гулять пойдем!

Перед тем, как натянуть куртку, на поясе застегивают ремень, от него тянется цепочка с петлей на конце. В петлю продевает руку санитарка, то есть меня выводят на поводке, как пуделя.

И вот мы уже на улице, хрустим свежевыпавшим снежком. Дышу полной грудью, но по сторонам глядеть опасаюсь, памятуя слова Сюзанны. Мало ли кто попадется на пути! Параноики, алкоголики, припадочные, нимфоманки – их же пруд пруди в граде Петровом!

– Эй, светофор!

– Чего?! – вскидываю голову.

– Красный, говорю, горит! А ты на проезжую часть прешься!

Переходим дорогу, движемся дальше, и справа все время: «бу-бу-бу…» Это санитарка, немолодая и полноватая, бурчит, мол, врачам приплатили, а вот ей – ни шиша! Одно название – коммерческая клиника! Поводок при этом поддергивают, будто проверяя, на месте ли я, не сбежала ли? Если выдвигаюсь вперед, меня придерживают, если отстаю