1500 рублей больше. Английский дипломат не без брезгливости сообщает об этой мелочности «хорошо служившего» английскому королю русского министра[87]. Впоследствии англичане, однако, привыкли к изворотам Бестужева, постепенно дошедшего до такой виртуозности, что он брал взятки не только с разрешения императрицы (Елизавета знала, что ее министры берут, и раз, в сердцах, сказала это в глаза Бестужеву), но, можно сказать, ее руками. Операция обставлялась так: Бестужев «закладывал» свой дом английскому консулу; «заем» был, разумеется, фиктивный, фактически деньги шли из секретных фондов Английского кабинета. Но императрице, улучив добрую минуту, обыкновенно за столом, после нескольких бокалов шампанского или венгерского, кто-нибудь из друзей канцлера докладывал, что тот дошел до крайней нужды — даже дом, где он живет, в сущности уже не его. Елизавета была женщина добрая, хотя и вспыльчивая; снести такой нищеты своего верного слуги она не могла, Кабинет получал приказание выдать Бестужеву потребную сумму на выкуп его дома. История умалчивает, получал ли что-нибудь из этой суммы английский консул, надобно думать, что он был бы крайне изумлен, если бы ему стали возвращать «долг». Бестужев же получал вдвойне и притом лояльность его была гарантирована настолько прочно, что в нее верили не только многие современники, но даже и профессора истории XIX века[88].

Бестужев называл свою политику — не относительно дома, разумеется, а относительно Англии — «системой Петра Великого». На самом деле она гораздо больше заслуживала названия системы Бирона, первого покровителя Алексея Петровича, который в Кабинете Анны сел на место Волынского. Результаты 25 ноября 1741 года в области внешних отношений были быстро стушеваны, почти ровно через год, 30 ноября 1742 года, между Россией и Англией был подписан «союз дружбы, единения и обоюдной защиты, с принадлежащими к нему сепаратными и секретными статьями». Елизавета Петровна могла сколько угодно не выносить звука английского имени и уверять, что все английское «будет ей всегда противно», она была такою же союзницей Георга II, как и обе Анны, императрица и правительница. В борьбе английского и французского капитализма, которая составляет основной фон всей международной политики первой половины XVIII века, и тот эпизод, который разыгрывался за кулисами петербургского двора, разрешился в пользу Англии. Недавний «кум» лейб-компанцев, второе лицо при дворе после императрицы («первый поклон отвешивают еще Елизавете, а второй уже, конечно, французскому посланнику», ядовито замечал один не французский посланник), маркиз де Шетарди, скоро оказался в самом комичном положении «неприятного иностранца», высылаемого из России без права обратного въезда. Для достижения такого блестящего результата Бестужеву достаточно было показать императрице расшифрованную с большой ловкостью его агентами переписку ее французского «друга». Она нашла там такие выражения о своей особе, что в себя не могла прийти от негодования, тем более, что характеристика была верная[89]. Нужно прибавить, что в не менее комическое положение попала и Швеция, так рыцарски обнажившая меч на защиту прав дочери Петра: вместо обратного получения, в награду за рыцарство, провинций, отнятых у нее Петром, она должна была (по миру 1743 года) уступить России еще добрую полосу своей финляндской территории. Ибо, вступив на престол, Елизавета немедленно позабыла с таким трудом вытянутые у нее обещания, а так как на поле битвы шведам не везло, то трудно было их напомнить. Англичане, постепенно возвращая себе все позиции, занятые при Анне и чуть не потерянные в 1741 году, одновременно могли себя утешить, что и привилегия одевать «национальную» армию Елизаветы Петровны осталась за ними, как и в дни «немецкого ига». В конце 1743 года был подписан контракт с английскими купцами «на обмундирование трех гвардейских полков, полков артиллерии, флота и всех армейских полков». Контракт был пятилетний. «Это очень важно, — прибавляет, сообщая новость, Уэйч, — так как мы за это время из году в год будем в состоянии продавать русскому правительству на пятьдесят тысяч фунтов стерлингов одного грубого сукна, не считая лучших сортов и тончайшего сукна, отправляемого через Россию в Персию». Персидская английская компания также продолжала действовать при Елизавете, но не дала тех выгод, каких раньше от нее ждали.

У этих успехов английской дипломатии была, однако, оборотная сторона: они внушили победителям такую уверенность в себе, что те стали считать себе дозволенным все, раз дело шло о России. Не говоря ни слова своей союзнице, Англия заключила (5 января 1756 года) наступательный и оборонительный союз с Пруссией, с которой у России с 1750 года были прерваны всякие дипломатические сношения. Надо иметь в виду, что русско-английский союз был направлен, главным образом, против Пруссии, что Фридрих II был, можно сказать, «персональным» неприятелем Елизаветы Петровны, не терпевшей его, если это возможно, еще больше, чем англичан: она называла его «Шах-Надиром прусским» и с ужасом говорила, что прусский король, кажется, и в церковь не ходит; что, наконец, в это самое время Австрия, днем с огнем искавшая союзников против Фридриха, была в Петербурге наготове с баснословными, по своей соблазнительности, предложениями? Елизавета просила 4 миллиона флоринов субсидии и получила два. Так как от субсидий в карманах фаворитов и министров императрицы всегда оставалось достаточно, это могло быть уравновешено лишь исключительными щедротами английского кабинета, который как раз теперь, взяв на содержание прусскую армию — первую армию в Европе, — стал скупиться на приобретение русской. Англичане везде предпочитали первый сорт. И вот — такова объективная сила денег! — англофильское правительство (канцлером продолжал оставаться Бестужев) принимает участие в Семилетней войне, последнем эпизоде великой колониальной борьбы Англии и Франции, на стороне последней и против первой. Казалось, что было за дело русским помещикам и крестьянам, что где-то, на берегах реки св. Лаврентия, в Канаде, солдаты в синих мундирах обменялись выстрелами с солдатами в красных? Да что было до этого за дело и помещикам и крестьянам прусским? И тем не менее стоило начаться англо-французской войне, началась прусско-австрийская, а за нею и русско-прусская. Мы не будем входить в подробности этой войны — первой большой европейской, в какой, после 35-летнего промежутка, приняла участие Россия. Но чтобы закончить характеристику «бироновщины после Бирона», нельзя не сказать несколько слов о том способе, каким Англия и в этом случае ухитрилась все-таки обеспечить свои интересы.

«Около Троицына дня (1755 года — следовательно, за год до начала войны) прибыл в Россию английский посланник кавалер Уильямс, — рассказывает в своих записках Екатерина II. — В свите его находился граф Понятовский, поляк, отец которого держал сторону Карла XII, шведского короля. Императрица приказала отпраздновать именины великого князя в Ораниенбауме. К нам съехалось много народа; танцевали в той зале, которая