Шрифт:
Закладка:
После череды госпереворотов слухи о том, что все это дело рук ЦРУ, — некоторые из которых, впрочем, были недалеки от истины, — стали одной из главных тем разговоров в Сайгоне. Так, один вьетнамский офицер позже писал: «Это было худшее время за все годы моей службы в ВСРВ — события конца 1964 года погрузили меня в глубокое отчаяние»[399]. Военные марши, звучавшие по радио во время переворотов, стали предметом шуток. Как-то один солдат попросился в увольнительную, чтобы съездить домой[400]. Командир взвода спросил у него, как он узнает, не нужно ли ему срочно явиться в часть, на что солдат весело ответил: «Нет проблем, лейтенант!» — как только он услышит по радио «переворотную музыку», он тут же вернется обратно. Даже в глазах убежденных антикоммунистов Сайгон превратился в средоточие всей моральной мерзости и цинизма южновьетнамского общества. Офицер воздушно-десантных войск писал, что одного месяца в столице «было достаточно, чтобы душа человека была растоптана… зрелищем того, как нас предали двуличные тылы, живущие за счет крови и слез наших солдат… Я мечтаю о мощном потопе, способном смыть… всю ту грязь, которой столица запятнала трагедию нашей родины»[401].
Кульминацией скоординированных атак Вьетконга на протяжении всего декабря стал взрыв в сайгонском отеле Brinks, в результате которого двое американцев погибли и 58 получили ранения. Теракт произошел в рождественской сочельник как раз в тот момент, когда посол Тейлор вместе с актером Бобом Хоупом подъезжал к другому отелю в нескольких кварталах от Brinks. Хоуп прилетел во Вьетнам, чтобы провести здесь свое ежегодное Рождественское шоу. «Так жарко меня еще нигде не встречали», — неудачно пошутил Хоуп, но американским военным было не до шуток. Тейлор потребовал немедленно нанести ответный воздушный удар по Северу; его поддержал Макджордж Банди. На этот раз президент сказал нет, но через несколько дней американцам пришлось испытать новый шок. 28 декабря два полка НФОЮВ захватили стратегически важную деревню к юго-востоку от Сайгона, где проживало около тысячи северовьетнамских католиков. Вьетконговцы дали жесткий отпор нескольким ротам ВСРВ, отправленным туда южновьетнамским командованием, и сбили четыре американских вертолета. 31 декабря они устроили засаду на батальон морской пехоты, уничтожив 60 % личного состава и убив большинство офицеров. В течение нескольких дней южновьетнамская армия потеряла 300 человек.
В начале нового 1965 г. Линдон Джонсон все еще колебался по поводу того, что делать дальше. Политический хаос в Сайгоне стал нормой. Во Вьетнаме находилось около 26 000 американцев, большинство — военные советники. Увеличивать контингент советников не имело смысла; если уж и отправлять туда подкрепление, то, считал Джонсон, это должен был быть спецназ, рейнджеры и т. п. Ястребы ясно понимали то, что ускользало от некоторых голубей: любой курс на политическое урегулирование, будь то нейтральный статус Вьетнама, новая Женевская конференция, двусторонние переговоры с Ханоем, в конечном итоге приведет к неизбежному исходу — воссоединению Вьетнама под коммунистическим флагом. На Юге не было ни политической, ни военной воли — финансы были не так важны, — чтобы долго сопротивляться железным людям, которые правили Севером. А поскольку такой исход был категорически неприемлем для американского руководства и лично для президента, оставался один вариант — полномасштабная война США во Вьетнаме.
Коммунистическое руководство Северного Вьетнама вступило в 1965 г. в состоянии деятельного возбуждения. Победа, казалось, была близка как никогда. Ле Зуан написал главе ЦУЮВ Нгуен Чи Тханю: «Настал момент использовать возможность». Ханойское политбюро также делало ставку на народные восстания на Юге. Полковник ВНА Нгуен Ан с ликованием писал о «волне массовых выступлений, охватившей сельские равнины и нагорья»[402]. В 1954 г. Ан командовал полком Вьетминя, который захватил высоту «Элиан-2» в Дьенбьенфу[403]. Десять лет спустя этот убеленный сединами ветеран принял командование 325-й дивизией — первым регулярным формированием ВНА, которому предстояло отправиться воевать на Юг. Полковник страдал от кровоточащего геморроя, унизительной и мучительной болезни, поражающей многих солдат. «Дайте мне неделю, чтобы вылечиться от этой напасти», — попросил он в Драконьем дворе в конце сентября, когда ему объявили о приказе ЦК партии. Но он получил гораздо больше времени: передислокация была отложена до ноября «по причинам, связанным с нашей борьбой на дипломатическом фронте»[404].
Ану сообщили, что по пути его люди будут обеспечены рисом — на путевых станциях вдоль тропы Хо Ши Мина имеется достаточно запасов. «Правда, рис хранится там довольно долго, в нем завелись черви, но он вполне пригоден для еды», — бодро добавил офицер службы снабжения. Следующие два месяца полковник провел в дивизионной штаб-квартире — бамбуковой хижине с тростниковой крышей — в Донгхое, пытаясь наскрести необходимое снаряжение для своих людей. Каждый солдат получил рюкзак, гамак, два комплекта униформы цвета хаки и немного южновьетнамской валюты. К сожалению, Ан не сумел достать свитеров, и в условиях холодных ночей «нехватка [теплой] одежды отрицательно сказалась на здоровье и боевом духе войск в ходе длительного марша». Проще говоря, солдаты Ана дрожали от холода и едва не умирали от голода, маршируя по тропе Хо Ши Мина в район боевых действий.
В начале ноября Ан во главе передового отряда в сто человек выдвинулся на Юг. Рис на путевых станциях был гнилым и вонял, «но оказался не таким противным на вкус». Сама тропа была настоящей полосой препятствий — переход по ней требовал героических усилий. Только через несколько лет некоторые участки тропы были расширены настолько, что по ним стали ездить грузовики. Через несколько дней пути Ан и его люди вброд перешли широкую реку и вдоль берега дошли до подножья «Тысячи и одной горы» — первого высокого хребта, который они пересекли с востока на запад. На тропе были вырезаны ступени и установлены опоры, но, по словам Ана, «веревки и ветви деревьев, за которые можно было ухватиться, были скользкими от множества предыдущих рук… Я чувствовал вес каждой мухи, которая садилась на мой рюкзак». Местами тропа была настолько узкой, что приходилось карабкаться цепочкой. Когда позже Бао Нинь, сын преподавателя училища, проходил свое «испытание тропой», он завидовал выносливости своих крестьянских товарищей, которым переход давался заметно легче, чем ему, и был благодарен им за то, что время от времени они забирали у него часть груза из рюкзака[405].
