будет». Потому что войны, кровопролития можно избежать, только если мысль будет управлять энергией.

«А у нас вечно энергия вперед мысли выскочит».

«Битвы оттого только случаются, что героизм не проявляется прежде во всех сферах жизни. Потому битвы — хирургия, а не медицина».

В повседневной жизни мы не умеем отстаивать свою правду, мы не только духовно ленивы, но и трусливы. В этом Новрид упрекает нас, кажется, чаще всего. Самому отважному на поле битвы народу не хватает гражданской смелости. В этом смысле, возможно, самое показательное — одно из его писем к Крашевскому[327] от 1866 года из Парижа. В нем поэт пишет о своих спорах с Зигмунтом Красиньским, которого любил и о котором говорил как об одном из немногих поляков, с кем можно «благородно разниться», потому что поляки, по его мнению, «умеют или обожать, или осквернять — но не оценивать».

Я говорил это Зигмунту, — пишет он в том письме, — перед его смертью, когда он пришел ко мне в мой угол, где ты был в мое отсутствие. Я говорил ему: Лжете, вы не верите в преемственность истины и превосходство вездесущего Бога!.. А именно вера в последовательность истины зовется надеждой (добродетелью).

В чем состояла эта истина Норвида?

«Что истина — то истина и во вращении планет на небесах, и в зернышке песка, и в сердце, и в кармане, и повсюду. Иначе это пустяки».

В этом письме к Крашевскому Норвид выступает против того, что считает нашим страхом перед правдой:

«Они (поляки) готовы пролить море крови, но нескольких слов правды не скажут…», а Мерцбаху[328] в то же время он пишет:

Мои благородные и талантливые коллеги грешат недостатком бдительности и отсутствием гражданской смелости (…). Когда же мы доживем до тех времен, когда называть глупость глупостью не будет государственной изменой?!! Так, боясь за свою добродетель и ее нормы, светловолосые восемнадцатилетние английские пансионерки, наклоняясь за фиалками, чрезмерно беспокоятся, не приведет ли в беспорядок их юбки сей невинный жест?!! Воистину, иначе склонялись Дебора и Юдифь, вполне лишенные этой мелкой щепетильности.

Когда его хотели убедить, что общество не дозрело до правды, он писал:

Я сам отвечаю перед публикой и ее возрастом — сегодня ей, например, восемнадцать — завтра она может быть совершеннолетней… дело не во времени и не только в публике — дело и в нас самих. Благородный Брокгауз не знает, что сегодня совершенно невозможно продавать книги, как пирожки, сегодня книги — точно пушечные залпы, для которых нужно просчитывать кривую и время полета ядра.

Источник польских трагедий Норвид видит в превосходстве энергии над мыслью, разумом, планированием, в этой польской обратной последовательности.

Вы, революционеры, вы, прогрессивные люди, не презрите болтовни ретрограда и человека сломленного. Там, где энергии 100, а интеллекта 3, да и то в полнейшем лакействе и униженности — там раз в десять-двадцать лет будет взрыв и резня одного поколения, и математически иначе быть не может.

И так все больше выигрывать или проигрывать будут планы, а не выполнение планов! А Польша на это что приготовила? Я спрашиваю!

И вновь Норвид повторяет упрек, что мы не умеем думать, что видим всё «сквозь призму слез священных и проклятых, видя троенье и усемиренье радуг, но не истину».

Мицкевич, признанный всеми, даже его врагами, национальным пророком, молится о Войне Народов, лозунг каждого поляка — «победа или смерть», а Норвид пишет:

Каждый спешит на смерть,

Кто жизни искать способен.

Мы не уважаем жизнь, не уважаем форму, предаемся порывам, мечтам, и Норвид с пылом, с горечью, с болью предрекает нам самое темное будущее.

Так почему же Норвид кажется не только живительным, но даже оптимистичным чтением?

Потому что он верил в «вездесущего Бога», верил в абсолютный смысл существования, и это придавало объем его мышлению, его надежде, отсюда шло все его отношение к человеку.

Мы во многом зависим от образа человека, заложенного в нас: если наше представление о человеке деградирует, то и мы деградируем. О человеке Норвид настолько высокого мнения, настолько велика его вера в человеческие задачи и возможности, что презрение к человеку («человек — ничтожество») он считал кощунством.

Контраст между тем, каков человек, и тем, каким он может быть, становится темой «Вещи о свободе слова» и одного из прекраснейших писем к Констанции Гурской[329].

Что значит человечество?

                    Девять[330] миллионов Приговоренных к смерти — пара населенных Полуостровов… И это все! и каждое мгновенье Тут — труп, а там — младенца нового рожденье. И это все… Но человечество, «глядясь само в себя»:                    … без Бога само себе изменяет, И только когда небесный эфир его насыщает, Оно величие и королевскую стать себе возвращает. А человек? Зря его жалким от пяток до век, Как пыли горсть на ветру,                     что… там… человек? Но пыль та, будучи частью творения лада, В звезду превращается каждым атомом,