Потом накрывал голову кающегося епитрахилью и произносил полушепотом: «Господь и Бог наш, Иисус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия да простит ти чадо Андрей, и аз недостойный иерей властию Его мне данною прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во Имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Аминь».

После причастия раб Божий едва мог достоять службу до конца от распиравших его чувств – готов был рыдать и хохотать одновременно. Он почти выбегал на улицу и оказывался как бы в другом измерении. Из окон дома Мурузи, что занимал здесь почти квартал, на него с недоумением вполне могли смотреть некогда проживавшие здесь Дмитрий Сергеевич Мережковский, Зинаида Николаевна Гиппиус, Иосиф Александрович Бродский, Александр Иванович Бродский, мол, куда это он так торопится, куда так припустил, почему так взволнован этим славным солнечным, что абсолютно несвойственно для осеннего Петербурга утром.

Автор же меж тем стремительно пересекал Литейный и шел к Фонтанке. В голове его крутились строки из Стаса Красовицкого (поэта, диссидента, священника «Российской православной церкви». – М. Г.), которые в свое время взял эпиграфом к своему рассказу «Но-га»:

Калитку тяжестью откроют облака

И бог войдёт с болтушкой молока.

Ты не потянешься, но ляжешь наповал

Убитый тем, в чью душу наплевал.

И ты увидишь в чёрном полусне

Летя вразброд на вещем скакуне

В твоей спиною созданной ночи

Мечта богов воплощена в печи.

Мечта Ольги Алексеевны, однажды явившейся сыну во сне, все-таки воплотилась в жизнь – Андрей исповедался и причастился, только вот не под Рязанью, а в Ленинграде. Хотя любой священник скажет, что география тут не имеет никакого значения, потому что сказано у Святого Евангелиста Иоанна: «Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа».

И вот Битов вновь стоит на берегу реки, только это уже другое время суток, другое время года и другая река.

Читаем такие слова автора: «Недавно обнаружил, что вода обладает памятью. Еще бы! Она ведь состоит из линз. Увеличивает ли память? Из единственной теплой комнаты, отапливаемой буржуйкой, в которой стремительно прогорают мебель и книги из комнат холодных, чтобы выйти, надо подняться вверх на ступеньку, ломом выколотую из льда. Воды нет. До нее километра два: мать привозит ее с Невки, из проруби… вся вода в мире связана. По старинному русскому поверью, в ночь на Рождество вся вода становится святой. Ею крестили не только нас – в ней крестился Христос. В таком случае Петербург связан с миром не только как “окно в Европу” (достаточно мутное), но водою. Которая все помнит, поскольку вся связана.

Запомнит ли меня вода?

Выходит, что я все-таки боюсь. Боюсь воды, боюсь текста. Текст – ведь это связь всех слов».

Текст тоже обладает памятью. О самом себе, о видоизменениях, которые он претерпел во время его перенесения на бумагу или на монитор компьютера, о тех смыслах, что были в него заложены изначально, но потом по той или иной причине были утрачены, о собственной композиции, которая не дает ему возможности рассыпаться и превратиться в разрозненные записки на полях ежедневника.

Он нависает над автором.

Он грозит ему…

«Я просыпаюсь. Через полвека, в Москве. За окном черно, там у меня Ленинградский вокзал», – пишет Битов.

Значит, никакой поездки в Петербург не было, и купания в черной ртутной Неве тоже не было, и посещения Аптекарского тоже, выходит, не было. Вернее, все это было, но во сне…

А теперь наступила московская явь.

Битов открывал глаза и обнаруживал себя лежащим на спине в своей комнате на Краснопрудной.

Занавески жили своей жизнью.

Тянуло холодом.

Битов вставал, подходил к окну, закуривал. А всадника было уже почти и не разглядеть, разве что на самом горизонте, где-то в районе Ленинградского вокзала маячила одинокая точка.

Точка как штрих, как матрица, как молекула, как корпускула пространства, из которых это самое пространство и складывается, из их бесчисленного множества. Стало быть, если его (пространство) разъять, то каждый отдельно взятый эпизод станет поводом для нового повествования, нового текста, который в результате окажется внутри другого текста, как сон внутри другого сна (см. главу первую этой книги – «Сон Битова 1»).

Кадр Битова 2

Не писать можно все что угодно.

Писать можно лишь то, что получается.

Андрей Битов

Если книгу писать всю жизнь, то и читать ее можно с любого места.

Мысль эту Битов постулирует так: «Жизнь есть текст. Не дочитанный живущим. Но и текст есть жизнь! В каждой строчке должна таиться тайна будущей строки… эхо, распространяющееся от предыдущего к следующему и от каждого к каждому».

Воистину, каждый простодушно говорит следующему, а следующий с чистым сердцем слушает каждого.

Простодушие автора, в чем-то даже его слабоумие, не есть безумие, потому как слабоумие – слабость ума (юродство) а, безумье жалкое – его (ума) отсутствие, выпадение из него, ускользание.

Из «Преподавателя симметрии», аттестованного Битовым как роман-эхо: «Мне показалось, что я стою на краю… безумия, и так плавно, так неуловимо и непрерывно закручивается оно, так головокружительно – воронка, куда утекает сознание, как в песок, – что и не заметишь, как окажешься на внутренней поверхности явлений, проскользив по умопомрачительной математической кривизне, и выглянешь наружу оттуда, откуда уже нет возврата».

Автор прикладывает воронку ко рту и дудит в нее, что есть мочи, в надежде (тайной или явной, бог весть) быть услышанным, другое дело, что акустика в этой местности плохая, бескрайнее пространство, оно же Великая Степь, поглощает звучащий текст, который есть жизнь, а жизнь поглощаема временем.

Сочинитель убирает воронку ото рта, смотрит себе под ноги и видит там камни.

Потом поднимает глаза вверх и видит облака.

«Это не камни. Это облака», – думает он.

Поэт, художник, музыкант, «работник культуры», как он сам себя называл, Дмитрий Александрович Пригов говорил: «Любой, кто занимается искусством, у него есть какая-то внутренняя потребность быть понятым. Хоть какой-то критической массой зрителей… Это не обязательно миллионы, но человек двести-триста нужно. Потому что нужно пространство для эха, для акустики… Конечно, есть люди такого шизоидного плана, которые могут всю жизнь считать себя гениями, ни для кого не… Но обычный тип художника, это себялюбивый, нарцисстический, амбициозный тип. Который хочет, чтоб его любили. Чтоб любили только его, а не соседа. И чужой успех ему –