обведет себя, по-детски, лампочками, а из носовой пушечки будет происходить бегущий пунктир лампочек же, – пробежится – погаснет, пробежится – погаснет, будто стреляет пушечка, сплевывая лампочки по одной в черное отсутствие окружающей воды… Вот мы и уплатили дань всеобщей обязательной карнавализации повествования…»

Драка, водка, труп, «черный провал Невы» – не хватает еще в довершение всего этого далеко не венецианского карнавала встретить на площади Восстания, бывшей Знаменской, Федора Михайловича – он-то, слава Богу, никуда из этого города не делся, хотя и любил отъезжать в Висбаден, Баден-Баден ли на предмет развеяться, но с непременным возвращением, само собой.

«А что же “потерявшаяся демонстрация” поколения конца 1930-х – начала 1940-х годов рождения?» – вопрос возникал сам собой при пересечении Невского проспекта. Линейная перспектива была тому порукой, видимо. «А демонстрация эта переместилась с берегов Невы в иные Ойкумены, заявив о себе теперь уже не красными флагами и портретами членов Политбюро ЦК КПСС (что всегда было общим местом для любого массового мероприятия в СССР 70-х годов), но совсем иными формами и способами самовыражения», – приходило в голову при виде переливающейся огнями витрины винного отдела Елисеевского магазина.

Так далеко – так близко.

И это уже потом Андрей будет идти по своему опустевшему городу и вспоминать Яшу Виньковецкого, с котором в годы оны они познакомились в ЛИТО Горного института, и огромного Сережу Довлатова, истово пившего горькую, дабы «стать настоящим русским писателем», и Давида Яковлевича Дара, вежливо отказавшего ему в свое время во встрече с Верой Пановой (они с Ефимом Эткиндом были самыми возрастными в этой компании «отъезжантов»), и Иосифа, разумеется, и Диму Бобышева, вернее сказать, одну их совместную с Бродским историю, о которой в свое время говорил весь литературный Ленинград.

– …даже нет, не история, а историйка так себе, своего рода сущая безделица, коих без числа приключается в обстоятельствах известных, именуемых подчас щекотливыми или просто невыносимыми при соответствующем схождении светил, так сказать, – пригубил и продолжил, – другое дело, что последствия бывают совершенно непредсказуемыми, потому как сама по себе эта пресловутая историйка оказывается, как правило, лишенной всяческих доказательств и достойных свидетелей, а зиждется исключительно на слухах, да сплетнях, говоря по-простому. И что же мы получаем в результате? Извольте видеть, милостивый государь вы мой, изломанные судьбы получаем, попранные чувства, многую вражду и гнусное похихикивание врага рода человеческого, сумевшего на сей раз обмануть и развести в разные стороны людей близких и доверчивых…

– Прошу вас, не останавливайтесь, поведайте, что же это за историйка такая!

– Ну что ж, извольте, – пригубил еще, – не желаете ли?

– Нет-нет, – замахал руками в ответ, – продолжайте!

– Всё тогда произошло, дай Бог памяти, якобы во время празднования Нового 1964 года в Комарово, где уже известный нам Дмитрий Васильевич Бобышев снимал угол. Он-то и предупредил друзей, что ближе к полуночи приедет Марина Басманова. Да-да, Марианна Павловна Басманова! Конечно все знали, что она была «девушкой Бродского», но отнеслись к такому повороту событий с пониманием в том смысле, что веселый праздник в хорошей компании должен скрасить ее одиночество, ведь Иосиф Александрович в это время обретался Москве, лежал в психиатрической больнице имени П. П. Кащенко, где ему впоследствии диагностируют «малопрогредиентную (вялотекущую) шизофрению».

– Какова, однако, коллизия, замечу я вам!

– Госпожа Басманова, как водится, опоздала и появилась уже после боя курантов… Все празднование новолетия Дмитрий и Марина были вместе: все эти бенгальские огни, гуляние по льду залива со свечами, шампанское, песни под гитару, улыбки, смех, видимость счастья. Сначала никто не обратил на это никакого внимания, но на следующее утро все почему-то вдруг «прозрели», так бывает, так случается частенько – «коллективное прозрение», – и на Дмитрия Васильевича посыпались обвинения в вероломстве и предательстве. Басманова наблюдала за этим со стороны, не подтверждая, но и не опровергая обвинений, выдвинутые в адрес ее кавалера.

– Ах, как это, доложу я вам, по-русски! Затаить мучение, потрафить кривде, чтобы потом долгие годы, если не всю жизнь, расковыривать эту болячку напоказ, мучить себя и других, не умея простить собственной глупости. Обидеть других и обидеться самому! Быть, как это говорится, «виноватым кругом», но таинственным образом гордиться этой своей червоточинкой, наверняка зная, что придется держать ответ перед Богом, как и всем нам, впрочем, но когда и где это произойдет только одному Вседержителю и известно… – а вы откушивайте, откушивайте, не стесняйтесь, холодно нынче, я-то по этой части не силен, честно говоря.

– Меж тем информация о том, что якобы свершилось в ту новогоднюю ночь в Комарово, разумеется, почти сразу долетела до Бродского, молнией буквально долетела, и 5 января 1964 года, невзирая на протесты друзей и запреты врачей, Иосиф срочно выехал в Ленинград, чтобы потребовать сатисфакций.

– Неужели пролилась кровь?

– Ах увольте! Встреча Иосифа Александровича и Дмитрия Васильевича состоялась и ничем не закончилась.

– Как такое возможно?!

– Вернее сказать, она закончилась тем, что друзья навсегда стали врагами.

– А госпожа Басманова?

– Сохранила абсолютное молчание. Сказал бы, дала обет молчания… А вот теперь извольте послушать стихотворение, которое написал господин Бобышев на те печальные события, строки, на мой взгляд, пронзительные и трагические:

По-черному пришла ко мне любовь.

Как птицы по ночам с насеста

срываются, им оборвавши сердце,

разбив крылом и оцарапав бровь,

ресницы обломив, пришла любовь.

Такое ж обмиранье и испуг,

во рту такой же стукот дробный

и – крупно – глаз дрожащий и огромный,

и шарф, и вырывание из рук,

как птицы крик ночной и вкривь и вдруг.

Да, образ твой меня, как мягкий нож,

грозя бедой, вгоняя душу в дрожь,

застал, застиг, как «Стой, подлец, молчи!» –

азартный крик грабителя в ночи

под окнами прохожих застает.

А выглянешь – одна зима идет.

Автор видит себя сидящим на скамейке в сквере, что расположен рядом с Зимним стадионом, в обществе господина, в зимних закатных сумерках чрезвычайно похожего на Достоевского.

«Стало быть, не удалось избежать встречи с Федором Михайловичем», – усмехается сочинитель внутренне.

Что и понятно, за разговором запасы, сделанные в винном отделе Елисеевского, значительно иссякли, как, впрочем, и тема для разговора, столь заинтересовавшая неожиданного знакомца, словно сошедшего со знаменитого портрета кисти Василия Григорьевича Перова, исчерпала себя полностью.

Холодает, однако нешуточно.

Собеседники раскланиваются и расходятся в разные стороны: Битов направляется в сторону Троицкого моста, Достоевский – в сторону Садовой.

А что же будет на следующее утро?

На следующее утро автор, что и понятно, проснется с головной болью и полной уверенностью в том, что